Как следует из еще одной, направленной в тот же день телеграммы наркому обороны, Блюхер демонстрирует некую аполитичность: «Никаких распоряжений в духе донесенной мной телеграммы ни войскам армии, ни пограничным войскам мною не отправлялось… В докладе я доносил свое мнение и оценку на рассмотрение и решение Инстанции». Мол, мой долг проинформировать, а вы решайте, как знаете…

Что ж, лишний раз с горечью убеждаешься, каким политически наивным оказался полководец. Его «акции» в той обстановке мог поднять лишь диаметрально противоположный вывод комиссии: границу нарушили японцы. Что касается СССР, то «ни одной пяди чужой земли, в том числе и маньчжурской, и корейской, мы не хотим, но и своей советской земли никому, японским захватчикам в том числе, никогда не отдадим ни вершка!» (так дословно было сказано в приказе наркома обороны Ворошилова № 0071 от 4 августа 1938 г.).

Вина маршала в глазах Москвы усугублялась его действиями в эти дни. Несмотря на то, что 25 июля японцы обстреляли советский пограничный наряд, а на следующий день усиленная японская рота захватила пограничную высоту Чертова Гора, Блюхер 26 июля приказал снять с сопки Безымянная взвод поддержки, там остался лишь пограничный наряд в составе 11 человек. На Заозерной размещалась рота красноармейцев. Мотив у Блюхера был один: в условиях, когда советские пограничники нарушили госграницу, всякое усиление здесь погрансил лишь даст повод для новых шагов японского командования. Более того, в телеграмме Ворошилову он потребовал «немедленного ареста начальника погранучастка и других виновников в провоцировании конфликта с японцами». В ответ он получил категоричное указание «прекратить возню со всякими комиссиями и точно выполнять решения советского правительства и приказы наркома».

Не подтверждение ли это того факта, что провокация на границе была задумана в Москве? С другой стороны, если Блюхеру не доверяли, почему рискнули разрешить конфликт с японцами при его активном участии? Остается повторить ранее высказанное предположение, что заранее против Василия Константиновича у Москвы ничего существенного не было, и разочарование в нем, недоверие к нему возобладали уже в ходе конфликта.

Реагируя на доклад командующего ДКФ, Ворошилов передал 26 июля в Хабаровск распоряжение: «Никого пока не арестовывать. Мероприятия по линии обороны оставить [в] полной силе, принять меры к их улучшению». А в 23.00 по московскому времени дополнительно уточнил: «Никакого особого усиления на горе Заозерная, кроме того, что уже там имеется, не предпринимать»[170].

Как считает выявившая эту переписку историк А.И. Картунова, такое указание последовало потому, что «в Москве понимали, что какое бы то ни было дополнительное подтягивание войск к горе Заозерная могло быть воспринято японцами в качестве повода для их новых провокаций». Но выдвижение дополнительного числа войск как раз, наоборот, могло отрезвить противостоящую сторону, и уж, по крайней мере, в начале вооруженной стадии конфликта 29 июля японцы не имели бы такого значительного преимущества, каким оно оказалось на практике. Просто, судя по всему, для Москвы доклад Блюхера оказался неожиданным, и там не знали, чего можно ожидать от командующего, если дать ему свободу действий.

Что дело обстояло скорее так, а не иначе, свидетельствует выявленная А.И. Картуновой шифртелеграмма, которую Ворошилов направил на следующий день лично Мехлису. В ней нарком обороны, назвав донесение Блюхера о результатах работы назначенной им комиссии для обследования Заозерной, «странным», высказал недоумение, почему Блюхер скрыл его и от члена военного совета Мазепова, и от начальника штаба фронта Штерна. «Неизвестно также, — продолжал Ворошилов, — какими мотивами руководствовался Блюхер, не доложив это донесение Вам, моему заму и его старшему начальнику. Наконец, в Хабаровске находится замнаркомвнудел Фриновский, с которым он должен был посоветоваться, прежде чем давать Москве столь радикальное предложение о 59 погранотряде (имеется в виду требование Блюхера о немедленном аресте командования погранотряда. — Ю.Р.)».

Особо следует обратить внимание на следующие слова из шифртелеграммы наркома обороны: «Я ничего не говорю о существе вопроса, т. к. оно Вам, как и всему Советскому Союзу, Блюхеру в том числе, хорошо известно из опубликованной беседы Литвинова и Сигемицу. Наша позиция в этом раздутом японцами погран-конфликте ясна, тверда и основана на бесспорной правоте. Тем непонятнее внезапный афронт Блюхера и его нервозность по делу, которое возникло и развивается на территории вверенного ему Военного фронта уже больше десяти дней». Из этой сентенции совершенно ясно, что высшее политическое и военное руководство возмутила и даже напугала объективность Блюхера. Если факты говорили о вине советских пограничников в нарушении границы, то, в соответствии с циничной логикой Ворошиловых и мехлисов, тем хуже было для фактов. Кроме того, здесь впервые столь явственно делаются намеки на то, что за действиями Блюхера стоят не ошибки, а сознательные враждебные мотивы. Хватило одного-двух дней, чтобы руководители Наркомата обороны от намеков перешли к прямым обвинениям.

«Ни я, ни другие товарищи ничего в этом понять не можем, — заключал Ворошилов телеграмму. — Очень прошу спокойно разобраться в этом деле (имеется в виду, конечно, позиция Блюхера. — Ю.Р.) и сообщить мне шифровкой Ваше мнение».

Мехлис в свойственной ему категоричной манере потребовал от командующего ДКФ объяснений. Вероятно, лишь теперь Василий Константинович почувствовал, насколько навредила ему излишняя самостоятельность и объективность в оценках. Он давно уже не заблуждался насчет Ворошилова, еще в 1932 г. как-то сказал жене: «Если б не Главный хозяин, Клим бы не в ковше, а в ложке воды утопил меня»[171]. Теперь приходилось объясняться с не менее зловещей фигурой — Львом Мехлисом, оставшимся в истории с репутацией инквизитора Красной армии.

28 июля вечером, как сообщал в Москву заместитель наркома обороны, у него с Блюхером состоялся разговор, и тот признал ошибочность занятой им позиции. На следующий день, вероятно, не без подсказки Мехлиса, маршал направил в Москву шифртелеграмму, в которой причину совершенной им «политической ошибки» объяснил особой подозрительностью к 59-му погранотряду, поскольку на его участке перешел границу Г.С. Люшков, а также необходимостью после заявления, сделанного наркомом иностранных дел М.М. Литвиновым, действовать с особой осторожностью, чтобы избежать какого бы то ни было повода для военной провокации со стороны японской армии. Заканчивалась телеграмма Блюхера заверением, что в его действиях не было и мысли оставить японцам или не защищать от них высоту Заозерная. Блюхер признавал своей «бесспорной ошибкой» также тот факт, что он оставил военный совет фронта в неведении относительно своих умозаключений и действий и тем более не доложил о них Мехлису, «чего в будущем повторено не будет».

Однако с покаяниями, судя по всему, маршал опоздал. Замнаркома, начальник Политуправления РККА уже выработал о нем свое категорическое мнение. 29 июля он направил Сталину и Ворошилову обстоятельную телеграмму, расценив линию поведения командующего фронтом как двурушничество: «1. Позиция Блюхера более чем странная, льющая воду на мельницу японцев. 2. Блюхер ведет себя двойственно. Такую же двойственную позицию он занимает и по ряду других важных вопросов. Порой трудно отличить, когда перед тобою выступает командующий или человек в маске. 3. Блюхер в своих требованиях оставить окопы и проволочные заграждения по сути готов отдать высоту японцам. 4. Требование наказать стрелявшего в нарушителя-японца ни на чем не основано. Линия Блюхера может лишь дезориентировать погранохрану, снизить ее бдительность в борьбе за нерушимость наших границ. 5. Позицию Блюхера в данном вопросе связываю с его общей линией как командующего. Любое указание наркома воспринимает болезненно… Блюхер сам не организует работу штаба и частей, обезличивает людей и лишает каких бы то ни было прав своих ближайших помощников»[172].