Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы…

1827

Б. Л. Пастернак

Шекспир

Извозчичий двор и встающий из вод

В уступах – преступный и пасмурный Тауэр,

И звонкость подков, и простуженный звон

Вестминстера, глыбы, закутанной в траур.

И тесные улицы; стены, как хмель,

Копящие сырость в разросшихся бревнах,

Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль,

Как Лондон, холодных, как поступь, неровных.

Спиралями, мешкотно падает снег,

Уже запирали, когда он, обрюзгший,

Как сползший набрюшник, пошел в полусне

Валить, засыпая уснувшую пустошь.

Оконце и зерна лиловой слюды

В свинцовых ободьях – «Смотря по погоде.

А впрочем… А впрочем, соснем на свободе.

А впрочем – на бочку! Цирюльник, воды!»

И, бреясь, гогочет, держась за бока,

Словам остряка, не уставшего с пира

Цедить сквозь приросший мундштук чубука

Убийственный вздор.

А меж тем у Шекспира

Острить пропадает охота. Сонет,

Написанный ночью с огнем, без помарок,

За тем вон столом, где подкисший ранет

Ныряет, обнявшись с клешнею омара,

Сонет говорит ему:

«Я признаю

Способности ваши, но, гений и мастер,

Сдается, как вам, и тому, на краю

Бочонка, с намыленной мордой, что мастью

Весь в молнию я, то есть выше по касте,

Чем люди, – короче, что я обдаю

Огнем, как на нюх мой, зловоньем ваш кнастер?

Простите, отец мой, за мой скептицизм

Сыновний, но сэр, но милорд, мы – в трактире.

Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы

Пред плещущей чернью? Мне хочется шири!

Прочтите вот этому. Сэр, почему ж?

Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов —

И вы с ним в бильярдной, и там – не пойму,

Чем вам не успех популярность в бильярдной?»

– Ему?! Ты сбесился? – И кличет слугу,

И, нервно играя малаговой веткой,

Считает: полпинты, французский рагу —

И в дверь, запустив в привиденье салфеткой.

1919

Третий стих будет чуть ниже, а пока проведите эксперимент: прочтите стихотворение Пушкина, затем – Пастернака.

Если стих Пастернака будет непонятен, то перечтите стих Пушкина, но уже с сознанием, что Пушкин объяснит для нас Пастернака, ибо с классической ясностью он говорит о том же. Мне уже не раз удавалось помочь тем, для кого поэзия – важная часть жизни, пользуясь прозрачным пушкинским стихом, понять невероятно сложный по стилистике стих Пастернака.

И каждый раз происходит чудо: пастернаковский стих внезапно сам при обретает прозрачность и совершенно классическую ясность. И чем больше мы будем вчитываться в пастернаковский стих, тем больше мы почувствуем стилистику не только этого конкретного стиха, но и пастернаковской поэзии, да и современной поэзии вообще.

Более того, я хочу высказать мысль, которая может показаться вначале странной: стих пастернаковский – это пушкинский стих через 100 лет. И написан он как реминисценция пушкинского.

Единственное, чего я не осмелюсь определить, это сознательная или под сознательная реминисценция у Пастернака.

Но сейчас я совершу один ужасный эксперимент:

я прозаически передам содержание обоих стихов в одновременном рассказе.

Почему это ужасно?

Да потому, что сам нарушаю мое убежденное согласие с гениальным утверждением Осипа Мандельштама о том, что подлинная поэзия несовместима с пересказом.

А там, где совместима, «там простыни не смяты, там поэзия не ночевала». Единственное, что может меня оправдать: мой экзерсис – не пересказ, а еще более необычный эксперимент. А вдруг бы он понравился Осипу Эмильевичу?

…Ладно! Семь бед – один ответ.

(Но, быть может… в этом что-то есть?)

Итак, закрыв глаза, бросаюсь в пропасть.

Эпизод из жизни У. Шекспира

(Полужирным выделяю фразы и образы, заимствованные из стиха Пастернака, а подчеркиваю то же – из стихотворения Пушкина.)

Шекспир сидел за столом в грязной таверне в трущобном районе Лондона, где тесные улицы, где даже угрюмые закопченные стены пропахли хмелем, среди бражных бродяг, пил хмельное пиво и рассказывал им скабрезные анекдоты.

Бродяги громко хохотали, и больше всех один с намыленной мордой, который, заслушавшись остряка Шекспира, никак не мог добриться и за одно решить, где он и остальные бродяги будут сегодня спать. Соснуть на улице (или, как они это обычно называют, «на свободе»). А может, и на лавке в кабаке. Смотря по погоде.

Если будет падать этот мешкотный, обрюзгший снег, то придется пренебречь свободой и остаться в этом накуренном кабаке.

А Шекспир дымит не переставая, да так, что, кажется, мундштук прирос к его рту навсегда.

Но что делает Шекспир здесь, в этом кабаке, среди людей, которые и понятия не имеют, что перед ними – величайший из когда-либо существовавших творцов?

Зачем он цедит этот бессмысленный вздор?

Дело в том, что его контакт с Аполлоном закончился. Результатом стал сонет, написанный ночью с огнем без помарок за дальним столом.

А затем его святая лира замолчала.

К тому же после контакта с небом Шекспир безмерно устал (ведь Бог требует поэта к священной жертве). И Шекспиру захотелось расслабиться в кругу бродяг. И здесь наш гений смалодушничал, он не просто подошел к бродягам, но ему вдруг почему-то понадобилось оказаться в центре их внимания.

Ведь лира его молчала, и он почувствовал себя в состоянии хладного сна, то есть в таком же состоянии, в котором часто пребывают лондонские бродяги.

Им плевать на проблемы мироздания, и они этим счастливы.

Им бы выпить, погоготать, выспаться всласть, а затем вдоволь похмелиться.

И Шекспир словно стал одним из них. Постороннему могло бы даже по казаться, что меж детей ничтожных мира он, может быть, ничтожней всех. И вдруг в разгар гогота чуткий слух Шекспира уловил звук, который исходил из угла со стороны дальнего стола, где он, в стороне от всех, всего несколько часов тому назад создавал свой сонет.

Тогда он не слышал ни гогота, ни грязных ругательств, но лишь коснувшийся его слуха божественный глагол. И вот этот звук Шекспир слышит вновь! Поэт затосковал в забавах –