Шрифт:
Закладка:
Морская вода черна и масляниста. Раз за разом окунает он подол платья и пытается оттереть пятно. Темно, результат работы оценить невозможно.
Стоит теплая, даже жаркая летняя ночь, а его бьет озноб.
— Когда же кончится эта жара…
Магнус Ульхольм приподнял парик и вытер лоб квадратным лоскутом овечьей шкуры.
— Что у вас?
Эдман покачал головой и обеими руками попытался растянуть тесный воротник.
— Ройтерхольм из штанов выпрыгивает. С ним и так говорить нелегко, а сейчас еще хуже. Пока-то он всесилен, но червячок сосет: времени остается все меньше. Если он хочет попытаться выжечь всю память о короле Густаве, должен делать это сейчас. Вы видели памфлеты?
— Только слышал. Не читал.
— Ройтерхольм — истинный гений. Никто, как он, не может так умело действовать в полном противоречии собственным целям. Ничего удивительного: не так-то легко понять, что думает простой народ, что ему по душе, а что не по душе, если видишь его исключительно из дворцового окна. Да… на первом месте, конечно, опубликованное письмо шведского министра из Неаполя — категорически, брызжа огнем и серой, отвергает все обвинения в подготовке убийства Армфельта. Между нами говоря — настолько яростно отвергают только правду. И еще — опубликованы письма Армфельта заговорщикам. Уже арестованным. Люди считают, что это неуклюжая и недостойная попытка сыпать соль на раны тем, кто уже прошел через допросы. Единственный результат вот какой: у тех, кто еще сомневался, что барон мелочен и злопамятен, поводов для сомнений больше нет. — Он развел руками, помолчал и сменил тему: — Магнус… а что вы будете делать, когда Ройтерхольм улизнет в свою Финляндию и на престол вступит новый король?
— Постараюсь остаться на своем месте. Когда забудут и Ройтерхольма, и Армфельта, буду спать до полудня и заботиться о здоровье. Вы знаете, Юхан Эрик, я много над этим думал: не так-то просто обвинить в чем-то полицеймейстера. К тому же вся моя служба на виду. Надоем — дадут какую-нибудь синекуру в доказательство, что мое усердие не осталось незамеченным. Поступить по-другому значило бы расписаться в собственной глупости и слепоте. А вы?
Эдман недобро усмехнулся:
— Вам легче. Полицеймейстер — фигура понятная, а кто такой секретарь коллегии? Кто знает, что это за фигура? Сорвать эполеты — никто и не заметит. Претендовать сменить канцлера юстиции Луде могу, конечно… но тогда потребуется показать, на что я способен по юридической части и при этом не нажить врагов. Это почти невозможно. Усердие, усердие и еще раз усердие, а главное — держаться подальше от политики. Всем угождать и никого не раздражать. На этой палочке далеко не ускачешь. Ну да ладно… если только мы с вами найдем Анну Стину Кнапп и письмо Руденшёльдши, беспокоиться не о чем. Карты лягут наилучшим образом. Вы готовы к большому дню?
Ульхольм уверенно усмехнулся:
— Сеть не так-то легко было сплести… но что вам ответить? Думаю, да. Готов. Сосиски прочешут весь город, всех бродяг сгоним к Слюссену. Там их песня окончена. И среди них обязательно найдем девицу Кнапп. Город не скоро такое забудет.
Элиас просыпается очень рано, да и спит скверно и беспокойно. Все ночи похожи одна на другую: воспоминание о мягкой, убаюкивающей постели мгновенно сменяется кошмаром. Все прокручивается снова и снова, пока не приходит спасительный рассвет. Можно сполоснуть лицо холодной водой, и голова мгновенно проясняется, он словно выныривает из беспощадного водоворота сна. Размытые картинки исчезают из памяти: только что были, и вот уже нет.
И сразу всплывает главное: сегодня — решающий вечер. Провести границу между страхом и возбуждением невозможно. Он закидывает руки за голову и вздрагивает: кто-то пришел! Кто-то скребется в дверь… — и тут же успокаивается. Привычный звук — где-то в куче сваленного барахла хлопочет крыса.
Повернул голову — ничего не изменилось. Она лежит, как всегда, полуоткрытые глаза устремлены в никуда. И, как всегда, холодок по спине: жива ли? Нет, ничего нового: грудь еле заметно поднимается и опускается. Иногда ему кажется, что она вообще никогда не спит: у обычного человека во сне появляется на лице выражение, которое ни с чем не спутаешь. Сразу ясно: спит. А с другой стороны — можно ли считать ее обычным человеком? Все время на границе между сном и явью. Полуопущенные веки, расслабленные щеки, иногда разве по лбу пробегает рябь тревоги.
Элиас бросил в миску горсть крупы, подлил воды, размешал пальцем и отставил в сторону, чтобы набухла. Потом начал ее кормить. Каждая ложка требует напоминания: не забудь проглотить.
Откинул с ее лба волосы и пригляделся.
— У нас нынче полно дел. Наберись терпения, помогай хоть чуток. Нелегко, понимаю, но делать-то нечего.
Набрал в колодце воды. Еще очень рано, народу на улицах совсем мало. Полусонные подмастерья еле плетутся на работу, поминутно зевая. День обещает быть очень жарким, солнце точно подгадало к концу недели. В подвале раскрошил украденный кусочек розового мыла, растворил в воде и взбил очистительную пену. Получилось не очень, но все-таки: поверхность покрылась рыжеватыми, то и дело лопающимися пузырьками. Не в первый раз. Снял с нее рубаху и осторожно подвел ее к середине, куда более или менее попадает свет из его лазейки, и вымыл всю, с ног до головы. Особенно долго возился с волосами. Нервничая, разложил перед собой добытые за лето сокровища: коробочки и баночки с мазями и пудрами. Открыл все и долго разглядывал. Набрал на палец белую густую массу и начал пальцами размазывать по ее лицу, все время пытаясь вспомнить Клару перед зеркалом. Вот это красная — для губ и щек, темная — вокруг глаз. Несколько раз стирал все тряпкой, отмывал и начинал сначала, прислушиваясь к бою часов. Хорошо, что догадался начать пораньше.
И наконец — платье.
Он уже почти забыл, как оно выглядит. Вынул из укрытия, развернул, приложил к ее плечам, потом начал суетливо натягивать через голову. Завязал пояс, посмотрел — результат превзошел все ожидания. А как подходит цвет к ее синим глазам! Та была помоложе, но ширина у платья в самый раз. Мода поменялась: в нынешние времена худоба уже не считается признаком бедности, наоборот, — признак умеренности в еде, даже невинности. Кое-где пришлось подколоть, но не как в тот раз, совсем чуть-чуть. Все же пару раз совершил неосторожное движение, даже кровь выступила, но девушка даже не моргнула.
— Ну-ка, ну-ка…
Взял ее за руки, провел по кругу и засмеялся от удовольствия.
— Какая ты красивая…
Он не раз подглядывал в окна, как танцуют господа. Отвесил церемонный поклон, положил руку на талию и начал кружить. Удивительно — получилось не так плохо; сохранившиеся, не зависящие от сознания рефлексы удерживали ее тело от падения.
Дело близится к вечеру. Мальчик может не смотреть на часы на башне, время он и так знает точно: как только солнце уйдет из переулка и скроется за крышами соседних домов — пора. Закутал девушку в старое одеяло, на котором обычно спал. Лучше всего идти по пустынной Пасторской — на Большой Западной всегда полно людей. Сворачивает в каждый прилегающий переулок. Давно усвоенная истина: если надо выбирать между скоростью и безопасностью, сомневаться нечего. Безопасность важнее, даже когда торопишься. Прямая дорога не всегда самая короткая. У кабаков уже собирается народ. Рукава закатаны, рубахи расстегнуты чуть не до пупка. Все, как подсолнухи к солнцу, повернулись к морю, откуда время от времени долетают первые дуновения свежего предвечернего бриза. Ругаются: пиво теплое, кабатчик не позаботился завезти лед, соленая рыба подванивает. Холодное, теплое — наверняка оставят в кабаках все заработанное за неделю до последнего рундстюкке.
