— Значит, так и решила оставаться с нами? Ну ладно, будем считать, что ты уже вернулась из Москвы. Вечером, если будет тихо, отпразднуем твоё возвращение. Откроем консервы. Позовём товарища Плотникова, Топлина, песни петь будем, ладно?

— Ладно, — согласилась Гуля, и глаза у неё сделались весёлые, почти озорные. — Знаешь, Людушка, самое трудное на свете — это выбирать. А уж если выбрала, дальше всё легко.

Ася

Греясь у печки, Гуля перечитывала только что полученные письма. Одно было фронтовое — от Эрика, другое — домашнее, заботливое, полное всяких милых, мирных новостей: Ёжик запрятал чайные ложки в чьи-то валенки, утопил в ведре с водой башмак, подрался с соседским мальчиком, который старше его на целых два месяца.

Гуля долго держала на ладони маленькую фотографическую карточку.

— Вот как он вырос, мой Ёжик! Уже не младенец, а настоящий мальчишка!

И она представила себе уфимский двор, весь засыпанный снегом, и своего Ёжика в мохнатой шубке, подталкивающего одной ногой маленькие санки.

Эрик написал ей всего несколько строк. Видно, ему было некогда. Посылал номер своей полевой почты, обещал скоро написать ещё, если только доведётся снова держать в руках карандаш и бумагу.

Гуля понимала в этом письме каждое слово, каждую чёрточку. Она бы и сама написала точно такое же письмо, если бы узнала адрес Эрика прежде, чем он разыскал на фронте её.

На столике дежурки лежал ещё один конверт. Не то детским, не то старческим почерком на нём было написано Асино имя.

Вот оно, долгожданное письмо из уфимского колхоза! Поскорее бы пришла Ася…

Наконец дверь открылась. Ася вошла, вся осыпанная хлопьями снега. Синими от холода пальцами она едва-едва расстегнула ворот полушубка.

— Садись скорее к печке, — сказала Гуля. — Грейся… Ну что, хорошо тебе?

— Хорошо!

— А сейчас будет ещё лучше!

И Гуля положила ей на колени маленький конвертик.

— От наших! — прошептала Ася.

Долго, шевеля губами и покачивая головой, читала она это письмо.

— Ну что? — спросила Гуля.

— Пишут, что теперь у них всё хорошо, — переводя дух, ответила Ася. — Устроились, живут ничего… Сестрёнку счетоводом взяли, мама шьёт. И от брата открыточку получили — жив.

Ася прижала письмо к щеке и засмеялась:

— Ух, как я рада!

— Вот видишь, я тебе говорила…

— А мне, девушки, ничего сегодня не было? — спросила Люда, входя в дежурку и с одного взгляда заметив письма в руках у подруг.

— Тебе завтра будет, — ответила Гуля. — У меня такое предчувствие.

— Ну, смотри же, чтоб было письмо! А то мне на вас глядеть завидно. Вон вы какие сегодня весёлые! Ну, хоть расскажите мне ваши новости, если уж у меня своих нет.

И все три девушки, усевшись у огня, принялись опять и опять перечитывать домашние письма.

Уже время клонилось к вечеру и казалось, что день так и пройдёт спокойно, без боя, как вдруг неожиданно где-то затрещала пулемётная очередь, застрочили автоматы. Началась перестрелка. По боевой тревоге Гуля и Ася встали, оделись, перекинули через плечо свои санитарные сумки и вышли из землянки.

К ночи бой утих.

По степи, белой от инея, пробиралась, объезжая окопы и траншеи, санитарная машина. Санитары вытащили из машины носилки. Люда в халате поверх шинели выбежала встречать раненых. Ещё издали она услышала голос Гули:

— Осторожней, осторожней, не трясите!

Носилки, слегка покачиваясь, двинулись по направлению к крыльцу. Люда привычно наклонилась и заглянула в бледное лицо раненого.

— Ася!

Гуля молча кивнула ей головой.

— Думаешь, серьёзно?

— Мгм… — не разжимая губ, ответила Гуля.

Больше они между собой не говорили. Нужно было делать обычную работу — принимать, перевязывать раненых. А в это время хирург медсанбата делал Асе операцию. Медлить нельзя было: положение оказалось очень серьёзным.

И вот операция закончена. Ася неподвижно лежит на койке. Гуля и Люда, не отрываясь, смотрят на её похудевшее сразу лицо, на большие блестящие глаза.

— Девушки, — с трудом говорит Ася и облизывает сухие губы, — что они говорят? Я выживу?

— Ну конечно! — отвечает Гуля уверенно и спокойно.

Ася переводит на неё лихорадочный взгляд.

— Да, да, Асенька, самое страшное уже позади. Какой ты молодец у нас! Доктор говорит — ты героиня!

Ася чуть улыбается одними губами.

— Нет, я не героиня… Я только терпеливая…

— Это и есть настоящий героизм!

Гуля наклоняется к Асе, уловив какое-то лёгкое движение её ресниц.

— Что, Асенька, что?

— Мне очень хочется жить, быть с вами! Я ведь всё время была с вами! — тихо, почти беззвучно говорит Ася. — Но если я умру…

— Не надо так думать, милая, — прерывает её Гуля. — Лежи тихонько, не шевелись.

— А где Люда? — спрашивает Ася.

Но Люды возле койки нет. Она не выдержала и выбежала за дверь — плакать.

— За лекарством пошла, — не теряясь, говорит Гуля.

— Пускай вернётся скорее, — шепчет Ася.

Люда и в самом деле скоро возвращается, но Ася уже не видит её.

Она говорит что-то невнятное, просит помешать угли в печке, называет имена каких-то незнакомых людей, зовёт маму. Потом она совсем затихает. До рассвета Гуля и Люда по очереди дежурят у её койки. А ранним утром, накрыв простынёй умершую Асю, они тихонько выходят в морозную синеву.

Где-то тяжело ухают орудия. Начинается новый день войны.

— Вот и нет нашей Аськи… — говорит Люда и вытирает рукавицей мокрые щёки.

— Как это — нет? — строго и даже гневно перебивает её Гуля. — Надо уметь помнить! Помнить всё — каждое слово, каждое движение, каждый стон… Она отдала жизнь вот этой земле, нам, жизни… А ты говоришь — её нет!

Люда с удивлением посмотрела на Гулю.

— Это правда, — сказала она робко. — А всё-таки…

— Я сама знаю, что всё-таки!..

И, закрыв глаза ладонями, Гуля побежала к землянке по хрусткому снегу.

Двойной праздник

Выпавший в конце октября снег быстро растаял, и наступившая было зима снова сменилась тёмной осенью. Настал канун двадцать пятой годовщины Октября.

Ночью разыгралась буря. Ветер, казалось, совсем сошёл с ума. Он сшибал с ног, пронизывал до костей. Пробираясь в густом мраке по чёрной, ухабистой, взъерошенной земле, Гуля возвращалась к себе в роту вместе с Кадыром Хабибулиным, уже оправившимся от своей раны, и другим бойцом того же подразделения, Митей Грещенко.

Все трое шли молча, ощупью, стараясь ступать как можно тише. А сверху лило, и вода хлюпала под сапогами и в сапогах.

Гуле казалось, что они никогда не выберутся из этого мрака и холода, и ей хотелось крепко сжать руку товарища, чтобы ощутить живое