Формально она могла остаться в Москве. Деньги теперь потеряли статус проблемы, а дом… Это просто стены. Какая разница, будут они выкрашены в цвет яичной скорлупы или же мутно зеленый, как в родительской спальне. Здесь было относительно тихо, относительно спокойно и вся ее жизнь могла идти дальше и быть вполне… относительной. Не будет больше младших братьев и сестер, мамы, тети. Вкусного горячего хлеба из булочной за углом. Забудутся привычные зазубрины на таких знакомых лицах соседей.

Или же она вернется, будет тихонько доживать в этом дряхлом, но пока еще вполне надежном доме и останется той, кем и ощущала себя в действительности. Подлой, жалкой дрянью. Такой же гнилой и дешевой, как и доски на веранде.

Тина сложила ладони вместе и, прошептав два коротких слова, распахнула калитку. После тонкого скрипа наступила тишина.

Она переложила небольшую сумку из правой руки в левую, и шагнула внутрь. Дом встретил ее пыльной, прогорклой глухотой. Казалось, даже стены пропитал запах затхлости и одиночества, что плотным туманом окутал мебель, полки, картины.

— Ну это никуда не годится!

Постепенно ей стало жарко. Она еще старалась не замечать этого пока подметала, но вот полазив по всем шкафам, протерев каждый угол от пыли, наконец сдалась и стянула свитер. Тот уродливой медузой упал на пол, но Тина тотчас подняла и отнесла его в шкаф. Ни к чему мусорить там, где уже чисто.

Вообще дом выглядел так, будто им никто не занимался. Давно не занимался. На посуде жирные следы, вещи пахнут старым. Букет цветов, принесенный со свадьбе так и остался в вазе, давно засох, превратившись в мумию.

Тина методично вымывала углы, сгребала весь мусор по пакетам. За этим занятием ее и застали две женщины.

Мельком, немного стыдясь этой мысли, Тина подумала, до чего постарела тетя. До чего изменился эта бойкая, острая на слова женщина. Так, словно все вокруг стало меньше, а сама она выросла в несколько раз. Или же наоборот, совсем крошка потерялась среди гротескных очертаний чужой жизни. Чужой. Вот то слово, что неприятно полоснуло по нервам. С какого-то страшного момента и ее семья и ее дом стали чужими.

— Ты кто? — Хриплым, совершенно незнакомым голосом спросила мама.

— Мама, ты не узнаешь меня? — Тина соскочила со стула и в два шага преодолела расстояние между ними. — Мама, тетя, это я. Ваша Ляля. Ваша стрекоза. Я вернулась, тетя. Почему вы на меня так смотрите?

Она накрыла ладонями руки матери и положила их себе на лицо, так, словно вдруг ослепшая женщина должна была почувствовать, всем телом ощутить близость своей девочки.

— Настя, — обернувшись в сторону, кинула она, — я не знаю эту девушку. Попроси ее не прикасаться ко мне.

— Мама, — Тина крепче сжала ладони, — не пугай меня, пожалуйста. Это ведь я. Алевтина. Твоя дочка.

— Алевтина… Алевтина… Дело в том, что у меня нет такой дочери, и кто ты такая, я не знаю. Не знаю и знать не хочу.

Девушка вздрогнула, ощутив, как больно могут бить простые и внятные слова. Словно аккуратно выверенные удары, они достигали своей цели — два в голову, один по легким. И вот она лежит на полу и не может дышать. А все вокруг вращается перед ней словно детская карусель и, кажется, ее вот-вот стошнит.

Она отошла в сторону, все еще надеясь что, расстояние поможет увидеть все со стороны, Тина качнула головой и прошептала что-то под нос. Совсем тихо. Не кому-то, а себе:

— Как же так, мама? Как же так?

* * *

В какой-то момент она перестала слышать все обидные, хлесткие слова. Не потому что они вдруг прекратили звучать. Не потому что тетя и мама вдруг замолчали. Не потому что Тина вдруг получила возможность сказать хоть что-то о том, каково ей было все эти месяцы. Она просто оглохла на пару минут, будто Бог дала своей любимице небольшую передышку.

Девушка сидела на краю дивана, боясь хоть немного углубиться в эту витиеватую, но такую наигранную драму. Тетя перебивала маму, та говорила в ответ, стараясь звучать еще громче, пока наконец, они все не захлебнулись в потоке собственного гомона.

— Ляля, ты должна уйти, — наконец произнесла одна из них.

— Но если я не хочу? Или, если мне некуда? Я хочу остаться вместе с вами. Понимаю, будет не легко, но…

— Но что, Ляля?! Но что?! После всего сделанного, ты вернешься сюда как ни в чем не бывало, а мы, Боже ж ты мой, и рады будем. Расцелуем нашу пропажу в щечки-яблочки и пойдем показывать тебя соседям? Хватит, Алевтина, замолчи!

— Не принимайте. — Голос Тины непривычно звенел. — Не надо любить меня, я не прошу вас об этом. Просто, вы моя семья. Я сделала так много, чтобы быть здесь и не могу уйти, даже не попытавшись.

— Настя, ты слышала? И что же такого сделала наша особенная девочка? Ручки себе стерла наверное, пока трудилась невесть где невесть как. Облекла позор на наш дом, разрушила семью, поставила репутацию сестры под удар, я не говорю о том, что она сделала с Борей, — мама отвернулась в сторону. Судя по брезгливому оскалу даже говорить с Тиной было ей противно. — не бывать этому, пока я жива, слышишь? Приехала, на все теплое, а мы должны надрываться и кормить еще один рот. И главное, кого? Дочери? Нет. Сестры? Нет. Племянницы? Подруги? Внучатой бабушки? Ты нам никто, Ляля! Подкидыш — приемыш. Смотри на меня, когда я говорю. Боря сделал тебе огромное одолжение, когда взял к нам домой. И не знал, какой монетой ему отплатит сиротка.

Выдохнув, женщина опустилась в продавленное кресло. В комнате повисла напряженная тишина.

— Меня не надо кормить, — пропустив все остальное мимо ушей, начала Тина, — этого от вас не нужно. Я…в некотором роде богата. Мама, у меня есть деньги. Много денег.

— Настя, ты слышишь, о чем бредит эта сумасшедшая…

— Не кипятись, — Тетина рука накрыла мамино плечо. — Сколько денег? Ты ведь понимаешь, в каких мы из-за тебя долгах.

Та газета попалась ей случайно. Воронцов Андрей смотрел на нее с первой же страницы. Его окружали огромные буквы, колонки цифр и хвалебные речи, а за глазами человека с обложки не было совсем ничего. Щемящая, тошнотворная пустота. Он открыл какую-то больницу, поразив всех несвойственной щедростью. Высохший, уставший, измученный человек, который не имел к Андрею никакого отношения, рассказывал, что передает все дела сестре и ее мужу и берет перерыв. Даже тут он переиграл Виктора, обозначив его просто мужем сестры.

Тина перевернула газету обложкой вниз и откинула ее на пол. В этой статье было столько вранья, что даже совершенному идиоту должно быть понятно, что…

Что, понятно, Ляля? Что?!

Она так устала за эти несколько дней в доме, что все чаще хотела вернуться обратно, в Москву. Худой мир лучше доброй ссоры? Кто бы это ни сказал, он явно заблуждался. Со стороны казалось, что жизнь семьи потекла по привычному руслу не очень глубокой реки. Она занималась братьями, готовили, оплачивали счета и даже отдали долги семье Арины. И кстати, сестра снова стала разговаривать с ней, осторожно преодолевая все острые углы. О погоде, о ценах в магазине, о тихих радостях супружества. Однако во всей этой карусели, Тина чувствовала себя так, словно механизм включили, но почему-то забыли посадить ее в кресло, оставили там, за оградой. Словно все вокруг притворяются и стоит ей только выйти из комнаты, то начнется настоящая жизнь. С ее разговорами, сбивчивым дыханием, и хоть каким-то проблеском эмоций. Но зайди она обратно, и мама снова отзеркалит ей вежливую натянутую улыбку. Такую же пресную, чай, который пил Воронцов. О Господи, снова в ее мыслях он!