нетях, кончился дождь и появилось солнце, и не просто появилось, а поднялось уже высоко. Жарить начало так, будто чувствовало себя виноватым за слабину и то, что уступило место хмари и дождю.

Боли не было. Некоторое время Москалев лежал без движения: опасался — если шевельнется, то вновь возникнет боль. В рубке было душно, воздух, который он втягивал в себя, ошпаривал ноздри, горячил рот.

В Сан-Антонио климат был другой — более щадящий, что ли, мягкий, и Геннадий, пребывая в Сан-Антонио, к сожалению, этого не ценил, а сейчас понял, что был не прав… Ценить надо любой миг жизни, даже такой непутевой, не сложившейся, как у самого Москалева, быть благодарным Богу за милосердие и то, что он терпит всех нас, помогает человеку выжить и вообще жить, но вместо того, чтобы молиться каждый день, мы занимаемся пустячными делами и впустую сжигаем время, Всевышнего же вспоминаем лишь, когда нам бывает плохо и мы нуждаемся в его помощи и защите…

Наконец Геннадий пришел к выводу, что все осталось позади, благополучно минуло, и решил пошевелиться… Наказан он был мгновенно — голову пробила такая боль, что он опять впал в вязкое красное забытье.

Когда вторично пришел в себя, то вспомнил, что у него есть аккуратная двухсотграммовая фляжка, украшенная латинскими буквами, в которую был налит спирт, — явно посуда медицинская, и была она выдана Геннадию для прочистки штурманских приборов.

Сжавшись в комок, стараясь делать минимум движений, только самых необходимых, он переместился к шкафчику, забитому всякой ненужной дребеденью, вслепую нащупал маленькую фляжку и, почти ничего не видя, встряхнул ее, — посудина в ответ призывно булькнула, и Геннадий сделал из нее экономный глоток. Точнее даже — полуглоток.

Хворый зуб мгновенно отозвался на него всплеском огня, голову опять тряхнуло от резкого удара, но спирт оказался сильнее боли, она отступила.

Ждать, когда боль добьет его, не было смысла. И вечера ждать тоже не было смысла. Москалев достал из пакета огрызок зеркала, пристроил его на ящике, подпер коробкой с гвоздями с одной стороны, с другой — пустым стаканом и с опаской открыл рот.

На зубы он, конечно, боялся смотреть, но смотреть надо было. Смахнув со лба пот, он, глянув на правую, немного распухшую сторону лица, поморщился — последний, так называемый предкоренной зуб, переходной перед рядом прочных коренных, был обметан сплошным красным окоемом. Потрогать его Геннадий побоялся — обязательно шарахнет, как из пистолета, потом придется долго успокаивать его… Но тем не менее он с хрипом втянул в себя воздух и пальцем попробовал прощупать щеку, ту часть, которая примыкала к больному зубу, — удар последовал незамедлительно, но все же он был слабее, чем прошлые: спирт действовал…

Москалев стер слезы, проступившие на глазах, подумал, что дожидаться вечера нет смысла, боль только измотает его, поэтому, поразмышляв еще немного, отхлебнул пару глотков спирта, стараясь, чтобы крепкая жидкость легла на больной зуб, аккуратно прикрыл его сверху языком.

Зуб походил на маленький неглубокий ковшик, наполненный отравой. Геннадий отвел взгляд в сторону и неожиданно увидел плоскогубцы, лежавшие на небольшой пластмассовой табуретке, — такие крохотные табуретки, именуемые на родине Геннадия сидушками, обычно используют рыбаки, подсовывая их где-нибудь на молу себе под зад. Шепеляво произнеся: "Плошкогубцы… плошкогубцы", Москалев подумал, что дергать зуб плоскогубцами не очень сподручно, нужны пассатижи.

Пассатижи будут надежнее плоскогубцев — не соскользнут. За пассатижами надо было идти в нижнее отделение ланчи, к машине.

Нашел он их, слава богу, быстро и вернулся к лежащему шкафу. Пассатижи остро пахли керосином. Москалев почувствовал, как у него суматошно задергалась какая-то нервная жилка под левым глазом, а пассатижи захотелось немедленно швырнуть за борт, — протер их чистой ветошью… Ощутил, как начали подрагивать пальцы, осуждающе покачал головой: что-то он дает слабину…

Укрепив получше зеркальце, чтобы не уехало в сторону, он зажато вздохнул и сунул себе в рот пассатижи. Хотел даже закрыть глаза, но не закрыл. На свете нет человека, который не боялся бы зубной боли, это Геннадий знал точно.

Переместив пассатижи чуть левее, он задержал челюсти этого страшного инструмента около больного зуба, затем зажал в себе дыхание и тихонько, словно бы стараясь обмануть боль, сдавил пассатижами зуб. Теперь главное — не потерять над собой контроль, не свалиться без сознания на пол.

В глазах у него потемнело, боль пробила голову, Геннадий чуть не закричал, но все-таки не закричал, сдержал себя и что было силы рванул зуб, пытаясь выволочь паршивца изо рта.

Пробиваясь сквозь сплошное пламя боли, он неожиданно подумал о том, что в рот надо бы засунуть клок полотенца, иначе стальными пассатижами можно переломать здоровые зубы, — свободной рукой пошарил в кармане брюк, нашел платок, подсунул его под пассатижи, снова рванул зуб.

И опять сумел удержаться на плаву, не потерять сознание. В красном горячем мареве он отчетливо видел круглое светлое пятно зеркала, но что было внутри этого пятна, уже не различал.

Застонав, Геннадий сделал третий рывок… Боль была чудовищная, она могла сделать человека инвалидом. Платок промок, хоть выжимай, но он не видел, что пропитало ткань, слюна или кровь, перед глазами плыли красные лужи, сливались одна с другой, затем расползались в разные стороны, чтобы через несколько мгновений снова сползтись.

Рука, в которой он держал пассатижи, словно бы окаменела, не разжать ее, инструмент, кажется, прирос к чему-то во рту, вытащить его можно было, судя по всему, только вместе с больным, глубоко вросшим в плоть челюсти корнем зуба.

Натужившись, шалея от боли, Геннадий сделал еще одну попытку и, хотя рывок был слабее предыдущего, боль вдруг внезапно исчезла. Он неверяще выплюнул изо рта платок и отвалился от зеркала.

Платок был пропитан кровью. Боли, которая еще несколько мгновений назад разламывала ему голову, уже не было. В платок, валявшийся на полу рубки, взбив брызги, шлепнулись пассатижи с вырванным зубом.

Геннадий не сумел сразу прийти в себя, он обмяк и чуть сам не скатился на пол, сознание его прилипло к некой маленькой светящейся точке и исчезло, Москалев с головой погрузился в болезненную красноту, но через некоторое время светящаяся точка возникла вновь, и он пришел в себя.

Он не верил, что ему удалось справиться с болью, с квелым зубом, разламывавшим ему голову, с самим собой. Но что произошло, то произошло. Лицо его, особенно щеки и рот, начала стягивать деревянная пленка. Он понял: это стремительно засыхает кровь.

Кровь была и во рту, много крови, она не засыхала, а сбивалась в один осклизлый взболток, который