— Вот и скажете, как и что есть в наличности. Это полезно.

— Будто не знаете? В совхозе у нас (разве ж это порядок) — очередь в ясли и в детсад. А воспитательницы, нянечки — грубые. Из молодых, детей не любят. Жалости нет. А еще ученые. Малограмотные старушки и те лучше. — Красивое личико ее совсем осунулось.

— Во-во! Интересно! И распеките нас. Лучше будем поворачиваться.

— Не могу я глаз показать на сессии. Убеждала же: не надо меня избирать, так не послушались. А теперь стыд какой. — Она открыла сумку, достала лист бумаги и подала Бахтину: — Вот. Хочу подать, чтобы освободили меня, избрали на мое место другого, достойного.

Бахтин развернул сложенный листок, стал читать с серьезностью на лице. Но прочитав, вдруг неуместно развеселился, бросил его на стол, пододвинул заявление поближе к Вере.

— Ай-яй-яй! — запричитал он. — Вот удивили. В отставку с депутатского поста? Так ведь народ доверил. Как же с этим быть? Ну, хотя бы причина уважительная, а то «по семейным обстоятельствам». Передовой бригадир, смелая женщина — подряд первая потянула. Доярки любят, верят, горой стоят, потому что ровна со всеми, добра и требовательна. Народ уважает это, ценит… И я ценю… — он заикнулся. — И я… И у меня к вам, Вера, по всем этим причинам особое отношение…

— Да, вижу я, Василий Спиридонович, — согласилась Вера. — Балуете вы меня. Зря балуете. Не надо меня баловать. Христом богом прошу — не надо. Я как все. И требовать с меня, как со всех. А что выходит, Василий Спиридонович? С мужем не могу сладить, а тут — учи других. Стыдно мне будет и рот раскрыть перед депутатами. — Она помолчала. — Ну, а что, не войдут они в мое положение?

— Не знаю, Вера, я не депутат сельсовета. — Он взглянул в ее вопрошающие глаза и устыдился того, что уходит от прямого ответа. — Да, я понимаю. Именно так должен поступать совестливый человек. И у меня бывает такое… И я маюсь, когда совесть болит. Но неужто Иван безнадежен? После такого потрясения… Ну, не пьет же он теперь?

Она низко склонила голову, отвернулась, скрывая брызнувшие из глаз слезы.

— Днями опять… Провожал дружка… Портнова.

— Портнова? Но вы же одарили его бутылкой? Он мне сам признался…

— Соврал он. Как могла я одарить? Нет, конечно, нет. Теперь — никогда.

И Бахтин с горечью подумал, что не шутил Иван, когда звал его справить сороковой день по Федору Звонареву. Что за дикость? Искать любой повод! И тут же остановился, чтобы дальше не осуждать его. Если не церковь и не водка, то как все же быть с памятью об ушедших? С тем, что свято, как быть?.. Окончательно смутившись, вспомнил слова, которые любит повторять Смагина: «Половинчатость и поражение ходят рука об руку». «А я часто половинюсь». Однако Вере твердо посоветовал:

— Заявление порвите, чтобы не смущало. А то под горячую руку и сунете. А мне тогда куда деваться? А выступать или нет — дело ваше, Вера Никитична.

— А с Иваном-то как же? Опять в бега собирается, — сказала она. — Но я с сыном больше не тронусь… И дочь привезу.

— Иван, Иван… Вот дает задачки!

Навалилась на село метель, закуролесила, заголосила.

После работы Иван доделал ледовый бур. Испробовать бы где, да куда сейчас подашься, такая смута на улице. Родя обещался, но лучше бы ему не ходить, собьется с пути где-нибудь, ищи потом его. Метель… Нет, метель его не удержала бы. Все еще сердится, волчонок. Ребенок, хотя и как взрослый, не поймет, что собака — она ведь получше иного человека бывает. Куплю щенка Роде, пусть узнает… Да разве он из-за злости теперь не пришел? Скажи, какой ребенок может так долго сердиться? Сердчишко-то ведь не огрубело еще, не ожесточилось.

Он шел сквозь секущую лицо метель, трудно перешагивая через улегшиеся поперек дороги сугробы, думая то о сыне Роде, то о Федоре Кошкаре. Тот и другой были для него судьбой, он это почему-то чувствовал, и потому ему все невыносимей делалось и без первого, и без второго. Сорок дней нет на свете Федора, излеченного навечно. «Излеченный навечно, — повторил Иван, как бы еще раз пробуя эти слова. — Вот счастье… Пойду к нему, он не может сейчас без меня. И я не могу без него. А Родя не пришел, и я его потерял, у меня остался один Федор. Он от меня никуда не уйдет».

Иван шел на негнущихся ногах, навстречу ветру. Левой рукой он прижимал к ватнику ледовый бур, завернутый в тряпку, правой то и дело взмахивал, будто балансировал на канате.

«Как же я потерял Родю?»

Магазин-«сундук» вырос из метельной круговерти, как привидение. Иван вздрогнул от неожиданности, хотя знал, что его никак не обойдешь. Скрипнула дверь. Запах постоявшей в тепле бочковой селедки железом ударил по ноздрям и окончательно подвел черту под душевное состояние Ивана.

Бутылка оттопыривала ватник, холодом жалась к груди. Иван спешил, продираясь сквозь дремучие заросли метели. Впереди что-то широко затемнело. Ага, пруд на Пажинке. Незамерзающая вода. Ворчливый, не зимний шум у плотины. За ней, на горе, — кладбище. Федора и тут отвергли — закопали на новой пустынной площади под березой, в сторонке от людей. «Шкоды!» — неизвестно кого обругал Иван.

Поворот, еще поворот, и тут должна быть березушка, дерево, ставшее приметой могилы Федора, и, наверно, уж не так далеко время, когда она сделается пометкой и Ивановой жизни на земле. Странная готовность к смерти порой делала его равнодушным ко всему, и это его открытие бесстрашия перед безглазой было для него чем-то новым.

На могиле Федора не было поставлено ни креста, ни пятиконечной звезды. Кто-то закатил на холмик валун, тем и обошлись. Клялся Иван сварить из нержавейки памятник, но материала не подвернулось.

«Виноват я перед тобой, Федор, — сказал Иван и опустился на снег, подставив спину метели. — Тяжело тебе от камня, знаю…»

«Тяжело», — вдруг просвистела ему в уши метель, и он оглянулся, леденея от страха. «Голос мнится истовый». Он подсунул под себя рукавицы, вытащил из-за пазухи бутылку.

— Ах, Федя, Федя… Бывалоча, радовались ей, а теперь что? Горько в рот брать…

«Не бери! — просвистела метель голосом Кошкаря. — Самая у тебя… пора…»

Чувствуя, как коченеет снизу, от снега, Иван потянулся за бутылкой. Еще недавно теплая, сейчас она обожгла его ладонь гремучим холодом.

Из школы Родя отправился с ребятам на строительную площадку. Здесь вовсю работали машины, росли по краям крутые терриконы парящей земли. Те, что были насыпаны раньше, белели от снега, и кое-кто уже попробовал