Имелась и третья причина к тому, что на улице стало полегче: Миша меньше боялся жандармов. Он больше не сталкивался ни с навязчивыми филёрами, ни с попытками себя арестовать, и, быть может, зря, но несколько расслабился. Вероятно, дело было в том, что вся полиция Петербурга теперь была брошена на охрану Выставки и Олимпиады: кажется, им стало просто не до бродячего недоцаря. Новости, которые Коржов читал в газетах, подбираемых на скамейках и у ларьков, подтверждали предположение — блюстителям порядка в Петербурге нынче было чем заняться: им то приходилось спасать пловцов, вывезенных на лодках за версту от берега, чтобы соревноваться, но не справившихся суровыми водами Финского залива; то ловить атлета, который нарочно или нет метнул диск в голову какому-то чиновнику на трибуне и тут же дал дёру; то успокаивать рабочих, осадивших на выставке Царь-Телеграф и пытавшихся связаться через эту установку с Государем. Ко всему прочему, по Петербургу расползалась массовая забастовка: стояла уже половина заводов и фабрик. От работников баржи, куда Коржов осмелился сунуться, чтобы погрузкой чуть-чуть заработать, он услыхал, что жандармы теперь ходят по казармам и по рабочим кварталам, ища тех, кто сильнее других не работает, и англичан почему-то. Про англичан он не понял, да, впрочем, и ладно.

Суть была в том, что голубым мундирам пришлось хотя бы на время оставить его в покое...

И Миша решился!

Решился пойти к Александровской больнице и поискать на кладбище для одиноких умерших при ней могилу матери.

***

Раньше Мише приходилось слушать страшные истории про людей, отправившихся в место обретения последнего покоя ночью. Тогда он не мог понять – кому и зачем это может понадобиться? Однако чего только ни бывает в жизни! Теперь он сам шагал по кладбищу в темноте, уповая, что в это-то время его тут полиция точно не ждёт. Одинокий, продрогший, бродящий со свечкой от одного надгробия к другому в поисках знакомого имени, он сам напоминал себе какого-то придурковатого декадента. Мертвецов бояться было нечего, а вот встретиться с живыми, пусть даже с гражданскими, ему сильно не хотелось бы: наверняка примут за полоумного, будет стыдно.

Впрочем, когда хлипкий свет свечи выхватил слово «Коржова» на очередном надгробии, все эти суетные мысли вылетели из Мишиной головы. Он упал на могилу матери и зарыдал. Потом стал просить прощения: за то что не сводил в электротеатр, редко был в больнице, позволил обмануть себя убийцам, не сумел похоронить по-человечески... В голове всплывали всё новые и новые пункты, по которым он был виновен. Миша добавлял их к своей «исповеди», каялся так горячо, как умел, только легче не становилось. Наконец, он, выбившись из сил, упал на ещё мягкий холм и подумал, что хорошо бы его жизнь закончилась бы здесь же и сейчас же.

В этот момент за спиной отчётливо послышались шаги и шуршание дамских юбок.

«Воскресла!» – была первая мысль.

«На тот свет с собой утащит!» – сразу же последовала за ней вторая.

Миша тут же понял, что не хочет на тот свет и вскочил на ноги, готовый к обороне. Но перед ним оказалась отнюдь не покойница, а вполне живая женщина с гладкой кожей и в чистой одежде. Утерев слёзы и присмотревшись, Миша узнал Веру Николаевну – ту нигилистку, которую он имел глупость спасти от пожара.

– Михаил! – Выдохнула она. – Наконец-то я нашла вас! Вы и представить не можете, как мы корили себя за то, что всё-таки отпустили вас с Егором в Петербург! Думали уже, что навсегда потеряли вас из виду! Слава Богу, мне пришло на ум, что вы можете прийти на могилу матери...

Она сделала шаг к Михаилу, раскрыв объятия, но тот поспешил отступить назад и скрестить руки на груди.

– Да прекратите! Вам ли Бога поминать?! И как не стыдно?!

– О чём вы? – Удивилась нигилистка.

– Ах, «о чём»?! Снова будете лгать мне?! Здесь, стоя на могиле моей бедной мамы, снова будете говорить мне на голубом глазу, будто ваша организация непричастна к её убийству? Это кто-то другой, да? Не вы, да?!

На лице Веры Николаевны изобразился ужас:

– Михаил... Вы нужны нам... Нет, вы нужны России! Прошу вас, давайте оставим этот вопрос до лучших времён! Народу представился один на тысячу лет шанс заиметь царя-рабочего, а вы...

– А я у вас ещё раз спрашиваю: вы ведь мать убили?! Это вы, энемы! И вы врали мне!!!

– Это всё было ради народа... страны! Михаил! Ведь вы бы не стали иметь с нами дела, если бы мы признались!

– Конечно, не стал бы! И дальше не буду! Полицию вызову!

– А как же народ, Михаил? А как же восьмичасовой рабочий день? Всё, о чём мы с вами говорили...

– Было ложью.

– О, нет! Ложь была только в том, к какой организации принадлежал человек, бросивший бомбу в Синюгина! Но неужели вы думаете, что мы могли предугадать, что рядом с ним окажется ваша мама?! О, если бы мы знали...

– Мне не важно, – ответил Коржов.

– Отомстите нам, если хотите! Отомстите всей организации, но позже! Рабочие ждут вас на царство! Чем они-то перед вами провинились? Всё, чего хотят энемы, – обеспечить народное благо! Используйте нашу помощь, чтоб это сделать, спасите народ русский от вечного угнетения! А уж дальше отомстите – хоть всем нам!

– Что ж это вы, Вера Николаевна, всем скопом отомстить-то предлагаете? – Послышался внезапно голос справа.

Михаил и нигилистка, застигнутые врасплох, разом повернулись и увидели выходящего из-за толстого дерева Венедикта. Он был вновь в полосатом костюме, с руками в карманах.

– Что ж вы главного не скажете-то, а? – Продолжил он. – Что вы убили? Это ж вы самолично в том поезде были и бросили свёрток!

Глаза Веры Николаевны вспыхнули гневом и ужасом.

– Это правда? – Обратился к ней Коржов. – Это вы? Лично?

– Правда-правда, – поспешил ответить Венедикт вместо её.

– В газетах писали, Егор, – с сомнением произнёс Михаил.

– Он решил взять на себя вину, раз уж всё равно попался в лапы полиции. Но на Клейнмихельской его не было. Была Вера Николаевна со свёртком и