или в школе? Мысли теснятся в голове вождя. Но, с другой стороны, Пушкина ведь действительно не было на Сенатской площади. Значит, что-то произошло. Его кто-то предупредил, что все кончится трагедией. Выходит, что заяц и предупредил! Спас великого русского поэта от виселицы. Вот только через тринадцать лет не спас его от пули Дантеса. Просто не оказался у Черной речки. Чудо не повторилось.

Чудо вообще не имеет свойства повторяться.

«Большевики не верят в чудеса», – уверен Иосиф Виссарионович.

О сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг,

И случай, бог изобретатель…

Этими словами Андрюша Битов заканчивает свой доклад.

Вот уж воистину преизрядная амбиция, даже дерзновенная – столкнуть двух персонажей в классе советской школы, чтобы спустя годы они сошлись хотя бы и в кабаке за выпивкой (как у Достоевского), где смогли бы выяснить свои отношения.

Например, известно, что Сталин предпочитал «Хванчкару».

А вот что пил Пушкин? Бургундское красное и красное бордо, молдавские и кахетинские вина, шампанское, разумеется, горькие настойки, водку едва ли.

Товарищ Сталин тоже водку не жаловал, но любил наблюдать, как ее безо всякой меры употребляли соратники по партии.

Морщился, смеялся тиран, вкус алкоголя во рту ему был противен.

Вполне возможно, что «друг всех физкультурников» читал письмо Александра Сергеевича к супруге от 20 августа 1833 года, написанное в Торжке: «Перед отъездом из Москвы я не успел тебе написать. Нащокин провожал меня шампанским, жженкой и молитвами. Каретник насилу выдал мне коляску; нет мне счастья с каретниками… После сего поехали мы вместе как ни в чем ни бывало, он, держа меня за ворот всенародно, чтобы я не выскочил из коляски. Отобедали вместе глаз на глаз (виноват: втроем с бутылкой мадеры). Потом, для разнообразия жизни, провел опять вечер у Нащокина; на другой день он задал мне прощальный обед со стерлядями и жженкой, усадил меня в коляску, и я выехал на большую дорогу».

Даже трудно себе представить, как Иосиф Виссарионович видел эту дикую, совершенно непристойную и разгульную картину – Пушкин в коляске в невменяемом состоянии, в полном ауте (его держат за ворот, чтобы он не вывалился на ходу), затем следует «продолжение банкета» и наконец «на ход ноги».

Также ему, вероятно, были известны слова Фаддея Булгарина, адресованные Пушкину, что, мол, хоть он поэт и великий, но человек дрянной, особенно когда напьется.

Но нужно ли все это было знать советскому человеку о «солнце русской поэзии»?

Вопрос видится риторическим.

Нет, разумеется!

Пушкин пьет исключительно нектар. Лимонад в крайнем случае…

Пушкин инфантилен.

Пушкин робок и скромен.

Пушкин беспомощен.

Пушкин наивен.

До поры таким видится не только автор, но и его герой, тоже волею судеб оказавшийся в ауте.

Но время, невзирая на сломанные часы, продолжает свой бег, и Битов приходит к следующему выводу: «У Пушкина я вижу сочетание необыкновенной наивности с очень глубокой проницательностью, но профессионал в литературе не может употребить своих знаний на выигрыш. Если вы выигрываете в искусстве, вы не можете выиграть в опыте жизни. В опыте жизни выигрывают те люди, которые не формулируют в искусстве. Пушкин как игрок прекрасно знал подвижность жизни. Что она не имеет решений. И его взаимоотношения между судьбой и поведением – это его гений. Он был абсолютно предопределен всегда фатумом и совершенно знал, что в фатуме участвует поведение».

Поведение, стиль, или, как мы уже замечали на этих страницах, «манера жить». Иначе говоря, есть сокровенный человек, и выбранная им манера есть умение внутри себя быть одним, а на людях – совершенно другим, есть навык балансирования между двумя этими состояниями, не раскрываясь, оставаясь невидимым – invisible, как разведчик-нелегал.

Битов пишет еще один абзац, который становится ключевым для понимания замысла его романа: «“Самое неприличное, самое гибельное и безнадежное – стать видимым, дать возможность истолкования, открыться… Только не обнаружить себя, свое – вот принцип выживания…” – так думал Лева… Невидимость!».

Все началось тогда, в 1949 году, когда товарищ Сталин ничего кроме стриженного затылка юного лектора не разглядел. Слышал слова, но не видел выражения лица, Андрюшиных глаз не видел, а потому и не мог ничего с ним поделать, ведь, как сказано у Святого Евангелиста Иоанна, «дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рождённым от Духа».

Выходит, что Битов задумал написать роман о невидимом, но в его мире и его понимании о существующем, то есть роман о самом себе для самого себя. Решение рискованное, потому что «рассчитывая на неизбежное сотрудничество и соавторство времени и среды, мы многое, по-видимому, не станем выписывать в деталях и подробностях, считая, что все это вещи взаимоизвестные из опыта автора и читателя» (А. Г. Битов).

Стало быть, встает вопрос о доверии.

История повзрослевшего шестиклассника и есть история вхождения в это доверие.

Поиск образа узнаваемого, рядового отчасти и в то же время не лежащего на поверхности, требующего знания тайного, которое единожды станет явным, и приводит к появлению Льва Николаевича Одоевцева.

Битов сообщает: «В жизни Левы Одоевцева, из тех самых Одоевцевых, не случалось особых потрясений – она, в основном, протекала. Образно говоря, нить его жизни мерно струилась из чьих-то божественных рук, скользила меж пальцев. Без излишней стремительности, без обрывов и узлов, она, эта нить, находилась в ровном и несильном натяжении и лишь временами немного провисала…

Собственно, и принадлежность его к старому и славному русскому роду не слишком существенна. Если его родителям еще приходилось вспоминать и определять отношение к своей фамилии, то это было в те давние годы, когда Левы еще не было или он был во чреве. А у самого Левы, с тех пор как он себя помнил, уже не возникало в этом необходимости, и был он скорее однофамильцем, чем потомком. Он был Лева…

Лева рос в так называемой академической среде и с детства мечтал стать ученым. Но только не филологом, как отец и, кажется, дед, не “гуманитарием”, а скорее уж биологом… Эта наука казалась ему более “чистой”, вот как».

Но все-таки он становится гуманитарием.

Склонность автора к филологическим штудиям берет верх над превратностями замысла. Подсознательно Битов хотел быть филологом, лингвистом ли, а стал геологом-разведчиком. Предполагал Одоевцев избрать стезю биолога, но гуманитарная сфера оказалась сильнее.

И в том и в другом случае, впрочем, сильнее оказалась семья, принявшая «единственно правильно решение» за своих пока еще неопытных питомцев.

Из дневника