— Почему с вещами? — вопрошает Раш.

— Так это… сказали им, что в Киев увозят.

Маер переводит, бригадефюрер впадает в обычное раздражение и снова трет грязной тряпкой лоб до темечка.

— Знаю это жулье! Им бы только наложить лапы на барахло. Ценности реквизировать в доход Рейха! Сколько здесь евреев? Сотня?

— Три сотни, герр генерал! — лопочет наш спутник, уловивший конец тирады. — Дюжина в лесу, ямы копают.

— Сплошной идиотизм. Гауптштурмфюрер! Срочно передайте Блобелю, чтоб без мародерства. Все ценное изъять и описать. Быстро! Полдень уже, а ничего не сделано.

Рысью несусь передавать приказ. Скоро звучит команда, евреи выстраиваются в неровную колонну и бредут на восток. В Киев, так сказать. На пути виднеется сосновый лесок.

Ужасно не хочется возвращаться в «штовер», слушать брюзжание начальства. Делаю вид, что инспектирую охрану колонны и топаю со штуцманами на расстоянии крика бригадефюрера.

Евреи бредут молча, в основном мужчины среднего возраста. С одной стороны, Блобель прав, первыми уничтожая самых крепких, способных постоять за себя, если отбросить их национальную покорность судьбе. С другой стороны, получен циркуляр задействовать еврейскую рабочую силу на благо Рейха, пока населенные пункты не будут «исправлены» до последнего иудея. Женщины, старики и дети особого интереса не представляют.

Но есть и целые семьи, бабы ведут за руку деток, а с края дороги и с поля на колонну глазеют украинцы. Разница во внешнем виде разительная, не спутаешь. Евреи пейсатые, бородатые, в ермолках или черных шляпах, в жару совершенно неуместных, женщины в темных платках. Вся чернота, правда, припорошена пылью. На украинцах непременно что-то светлое или даже яркое, пусть выгоревшее и вылинявшее. Такой вот цветовой контраст, и на его фоне особенно ярко полыхнул красный головной платок среди еврейской мрачной тучи. Девочка лет семи-восьми на вид, с русой головкой, обернутой в кумачовую косынку, не иначе из декора красного уголка после бегства большевиков, шагает в толпе и испуганно оглядывается вокруг. На запачканной рожице дорожки слез. Вдруг, встретившись со мной глазами, бежит из строя, не обращая внимания на окрик шуцмана и клацанье затвора. Зачем она выбрала именно меня?! Зачем подбежала и вцепилась в мои пальцы?

— Дядько солдат! Я мамку потеряла! В гостях были у тети Сары… Нас солдаты повели… Где моя мама? И тато…

Стою фонарным столбом. Потом беспомощно оборачиваюсь к «штоверу», где засел бригадефюрер, утром вещавший, что нельзя обижать лояльных туземцев по примеру Мейзингера. Он занят более важными делами, чем судьба отдельно взятой унтерменши.

Ко мне подскакивает дородная дама с засохшей семечной шелухой на нижней губе.

— Пан офицер! Це ж не жидовка. Це — Катя, вона — наша!

— Мутер? — признаваться в понимании украинского мне не желательно.

— Не! Не мама, сусидка я. Катя, дивчынка! Пидэмо до мамы!

Она хватает девочку за руку и тащит за собой. Зондер вскидывает винтовку, но я ему делаю знак: не нужно, все в порядке.

Хоть одну живую душу спас… Возвращаюсь к машине, коротко пересказываю генералу причину инцидента. Он кивает и углубляется в бумаги на пару с Блобелем. Это занимает не более минуты. Бригадефюрер считает, что нам не обязательно наблюдать апофеоз «исправления», можно ехать. Огрехи в организации процесса очевидны уже сейчас.

Я последний раз оборачиваюсь к колонне живых мертвецов и заношу ногу, чтобы вскарабкаться на сиденье «штовера». И опускаю ногу на землю.

Что-то происходит между Катей и ее спасительницей. Слов не разберу, но девочка не желает с ней идти. Вырывается, пытается бежать ко мне… Девочку грубо, точно шелудивого котенка, ловит унтер из зондеркоманы и швыряет в еврейскую толпу. Катя ревет. Ее обнимает и успокаивает пожилая еврейка. Кумачовый платок теряется среди черно-серых фигур.

Успеваю сделать только шаг, локоть сжимают сильные пальцы.

— Не нужно, герр гауптштурмфюрер! На нас смотрят. Если броситесь выручать ее, это наверняка отметят.

И занесут в секретную часть личного дела. Проклятие! Чувствую, что вспотел не хуже Раша. Маер прав. Пусть он сто раз нарушил субординацию, но уберег меня от потери лица. Ценой одной детской жизни.

На окраине Вульки мечется тетка в красном платке из такой же кумачовой ткани. Наскакивает на милиционера: куда увели евреев? Тот неопределенно машет в сторону лесочка. Баба стремглав несется к соснам, смешно подбрасывая ноги в коротких черных сапожках. Где ж ты, такая резвая, была два часа назад?

Успела она туда или не успела, не знаю. Очевидно — нет. Скоро из лесу доносятся трели пулеметов. Их сменяют отдельные хлопки выстрелов, зондеры добивают подранков. Потом пустят в расход евреев, что засыпали общую могилу, тех, в свою очередь, закопают милиционеры.

— …Бардак! Целый день, но ликвидировано всего триста! В одном Луцке их десятки тысяч, а нужно отработать миллионы! Местные саботируют наши приказы! — разоряется Раш. — Придется создавать гетто, где содержать евреев до окончательного исправления.

Шеф мыслит глобальными категориями, а перед моим внутренним взором стоит чумазое детское лицо с конопушками и двумя дорожками слез.

«Дядько солдат! Я мамку потеряла!»

Глава 34. Ситуация изменилась

Сорок первый год приближался к концу. К зиме Элен постепенно свыклась с униженным положением. Город Магдебург, примерно в сотне миль к западу от Берлина, был почти не тронут войной. Сюда на правах домашней прислуги родовитую англичанку определило Гестапо. Мелкий рыжий эсэсовец, что занимался допросами и отправкой в ссылку, прямо намекнул — он в курсе ее интрижки с Валленштайном и не прочь заменить его, пока гауптштурмфюрер в длительной командировке. На отказ не обиделся и расхохотался.

— Еще больше ценю Вольдемара! Везунчик, если женщина, которую он предал, арестовал и отдал на съедение Гестапо, хранит ему верность и ждет.

Тем самым Фишер подложил фон Валленштайну мину замедленного действия. Нет сомнения, вернувшись с Восточного фронта, тот наверняка хоть раз навестит узницу. И отгребет полные штаны благодарности.

С первой недели и раз в месяц молодая леди получала денежный перевод в двести марок, от кого — неизвестно. Продуктовые и вещевые карточки ей выдавал местный лейтер, на него же было возложено наблюдение. Поэтому Элен не отягощала существование Хельмута и Зельды Келер, она была скорее квартиранткой, чем домработницей. Привлечь ее к помощи по хозяйству было столь же проблематично, как заставить арабского скакуна тащить плуг.

Омрачали жизнь тяжкие дни, когда глава семейства перебирал шнапса. Он потерял ногу во время боя над Ла-Маншем и начинал дико орать на Элен. Впрочем, куда больше он злился не на Истребительное командование РАФ, чей неизвестный пилот прошил его «юнкерс», а на бюрократов из Люфтваффе.

— Сволочи! Дерьмо