— Вот как? Славно… — с сомнением произнес генерал. — Здесь, на столе, — семьдесят пять рублей золотом, целых пять полных империалов. Это очень много по нынешним временам, цени. Можешь взять.

Зуев тщательно собрал монеты, пересчитал, сунул в карман:

— Покорно благодарю.

— Это не все. Полковник, — генерал соблюдал традицию и отбрасывал приставку корочкинского чина, — уговорил меня представить тебя к медали. Верховный… Ты понимаешь, о ком я?

— Так точно. Об Колчаке Александре Васильевиче, дай бог им здоровья и силы справиться.

— Хорошо. Представление подписано, медаль выдана — вот она. Получишь после победы — мы не можем рисковать твоей жизнью.

— Я счастлив, ваше превосходительство. Справедливость — она всегда радует, согласитесь…

— Хочу спросить… — Генерал прищурился и придал своему лицу образ величайшей хитрости. — Почему ты предаешь своих? Ты ведь тоже — большевик, и не последний в городе. Как это у вас? Ты секретарь, так ведь?

— Я секретарь организации. Я достиг, добился, чтобы вам же легче было. Разве не так? И потому — я не предаю, я передаю законной власти тех, кто против нее.

— Хм… Конечно. И все же предположим, что победили большевики. Предположим, сказал я. Тогда что же?

— Тогда я стану передавать большевикам вас. Всех вас, ваше превосходительство…

— Но ведь всегда кто-то прав, кто-то виноват. Тебе что же, все равно? Объясни, голубчик.

— Да просто все… У кого власть — тот и прав. Остальное — чешуя.

— Какая… чешуя?

— Рыбья. Очистки. Их выбрасывают.

— Боже, Боже… Ты далеко пойдешь.

— А я и не сомневаюсь.

— Ну хорошо, хорошо, а за что мы сражаемся? Или твои товарищи?

— Чешуя. Какую это имеет роль? Притрите к носу: можно вернуть царя? Никак. Можно построить всеобщее равенство? Никак. Хотите спросить — почему? Пареная репа, ваше превосходительство: людишки все как есть — у нас, у вас — падаль. Их всех надо закапывать как можно глубже, чтобы не воняли. Оспорьте, если сможете…

— Полковник, дайте воды… — выпил жадными глотками, поставил стакан, сдерживая дрожь, указал пальцем на дверь: — Пошел… Пошел-пошел!

Когда дверь мягко закрылась, спросил:

— Что вы думаете? Это же невозможно… Как назвать…

— Борьба приобретает чудовищные формы, ваше превосходительство…

— Формы? Где вы берете эти формы, полковник?

— В России, конечно. И люди из нее же. И все растет на почве отрицания морали, ваше превосходительство. Они отрицают. И мы тоже. Разве не так?

Наступил полдень, все, кто выходил в этот час из здания контрразведки, могли видеть напротив изящный экипаж и двух офицеров в нем, мирно разговаривавших. То были Панчин и Вера. Лошадей они наняли за полное жалованье Панчина, полученное накануне.

— Он скоро выйдет… Мне сказали, что в этот час он всегда обедает в соседнем трактире. Обжора и плут.

— Лошади не подведут?

— Надеюсь. Как раз будет случай проверить, — улыбнулся.

— Все шутишь…

— Что прикажешь… Этот город мне омерзителен с первых мгновений. Грязь, некрасивые женщины, мертвая скука…

— Ты, Володя, все же хлыщ…

— Ах, ах, ах… Вот он, приготовься…

Час назад, выйдя из генеральского кабинета и пожаловавшись знакомому адъютанту (снабжал водкой и золотишком с реквизиций) на выжившего из ума начальника, Сомов долго не находил себе места и слонялся по коридорам, давясь от бешенства. Зрела невероятная мысль: отомстить, уничтожить подлого старца (генералу было около сорока). Рисовались картины: подкарауливает, стреляет, мозги летят на стену. Восторг! И спаться будет так сладко потом, так безмятежно…

Добравшись до гардероба и водрузив папаху, Сомов узрел Дебольцова, который тоже одевался и собирался уходить.

— Честь имею, господин полковник, — почтительно улыбнулся Сомов. Этот всесильный не то адъютант, не то приятель Верховного мог оказаться весьма полезным…

— А, Сомов… — протянул Дебольцов, вглядываясь. — Эк вас своротило. В чем дело?

— Дак… Светлые подвиги боле не надобны, господин полковник. Жертвуя жизнью, я уничтожил до двухсот большевиков — да вы, поди, и читали, об этом все газеты распространились. И что же? Генерал выгоняет меня из кабинета с позором! Как пережить?

— Это вы о взрыве баржи? — Дебольцов впервые связал этого невзрачного человека с гибелью отца Нади. — Не знаю, не знаю… Это ведь подло, Сомов.

— Подло?! — заорал Сомов. — Да это же были активные враги! Вы же сами говорили на инструктаже, что врагов щадить нельзя! Да я еще им милость исделал, еслив угодно! Так бы гнили заживо, а так — в одночасье, без мук.

Да, противоречие здесь было налицо: призывал, говорил… Может быть, оттого, что собственной семьи коснулось — нервишки сдали? Нехорошо, нехорошо… А все же — мерзко…

Сомов откозырял, ушел, тут же появился офицер дальней разведки, захлебываясь восторгом начал рассказывать о донесениях секретной агентуры аж из самой Москвы, потом от ворот послышались крики и выстрелы, и, оборвав офицера на полуслове, Дебольцов побежал…

Произошло вот что: Сомов появился в воротах, остановился, закуривая, тут же к нему подошла Вера, пряча револьвер за спиной.

— Хорунжий? — Сомов не узнал. — В чем дело?

— Я пришла напомнить вам о барже и о том, что вы сделали со мной. — Вера спокойно, недрогнувшей рукой подняла наган и начала стрелять. Сомов рухнул, некрасиво задрав ноги, задергался, изо рта пошла багровая пена. Часовые у ворот попятились — молодые парни, пришедшие по мобилизации, — они видели перед собой двух офицеров — святое, которое, как известно, не трожь: господа выясняли отношения, при этом стреляли, один убил другого, но ведь это же их личное офицерское дело. Сопляки вжались в стену и смотрели на обоих широко открытыми — совсем по-детски еще — глазами.

Вера воспользовалась паузой, как на учении: спокойно сунула наган