* * *

Весь день Маттео искал свой велосипед в тех местах, где бросил во время бури, когда с него слетела цепь. Но нашел только наутро, там, куда ветер никак не смог бы его дотащить: велосипед аккуратно прислонили к стене ледового дворца. Тот, кто его нашел, починил цепь и оставил его на видном месте, не испытывая ни малейших угрызений совести. Маттео не удивился, найдя велосипед здесь, возле ледового дворца. Хоккеисты с детства знают, что все кругом принадлежит им. Все принадлежат им.

* * *

Той ночью в Бьорнстад и Хед пришел первый мороз. Это сражало наповал так, что не умещалось в слова; и если бы вы спросили любого, кто отсюда уехал, чего ему больше всего не хватает, он, скорее всего, ответил бы: робкого предчувствия зимы, тоски по ушедшему лету, по осени, которая в этих краях проносится незаметно. Птицы чирикают неуверенно, озеро замерзает, и вот уже мы видим впереди собственное дыхание, а позади – оставленные нами следы. Воздух становится свежее и чище, по утрам слышится треск, снег еще неглубокий, но с могильных камней уже приходится сметать тонкую порошу, чтобы увидеть высеченные на них имена. Вскоре на одном из них появится имя «Рамона», фамилия не понадобится, все и так знают, о ком идет речь. Немного поодаль, в дальнем, всеми забытом углу, расположено другое надгробие, с надписью «Алан Ович» – его мало кто помнит. Иногда посетители неделями не балуют его своими визитами, но сегодня, когда взойдет солнце, у могилы будет сидеть с сигаретой его сын.

Сказки о сыновьях и отцах везде и всегда одинаковы. Мы любим, ненавидим, тоскуем, вытесняем, но всегда накладываем друг на друга свой отпечаток. Мы пытаемся вести себя как мужчины, но не знаем, что для этого требуется. Сказки о нас ничем не отличаются от любых других, которые рассказывают во всем мире; мы думаем, будто сами решаем, каким будет сюжет, но на самом деле это случается крайне редко. Сказки приводят нас туда, куда им заблагорассудится. У одних будет счастливый конец, у других – тот, которого мы больше всего боялись.

34

Соперники

“Хоккей – это скорость”. «Не опускай головы». «Наглость сама себя наказывает». Штампы есть штампы, но порой в них заключена правда. Эта игра постоянно изобретает все более изощренные способы поставить на место тех, кто чересчур уверен в себе, но мы почему-то всякий раз забываем, что любая победа – всего лишь начало обратного отсчета до очередного поражения.

Сезон приближался к концу, Бьорнстад лидировал всю серию игр, но Лев видел, что у Амата сильно распухло запястье, с каждым днем ему становилось все хуже. «Тебе не надо больше играть», – сказал он. «Я должен, нам осталось выиграть последние матчи!» – ответил Амат. Положив руку ему на плечо, Лев с серьезным видом спросил: «Если ты повредишь запястье еще сильнее и тебя не возьмут на драфт в НХЛ, кто купит маме посудомоечную машину?» На это Амату сказать было нечего. На последней тренировке парень, отпускавший в раздевалке шутки про Льва, в обход правил неуклюже задел клюшкой его больную руку. Возможно, не умышленно – Амат пронесся у него перед носом, как всегда, на бешеной скорости, и парень сорвался, устав от постоянного унижения. Амат набросился на него, началась ужасная драка, и если бы Бубу не вклинился между ними своим мощным торсом, ни тот ни другой не отделался бы синяками и уязвленным самолюбием. «Ты чего так взъелся? Чего он тебе сделал?» – осторожно спросил Бубу по дороге в раздевалку, и поскольку Амат не знал, что ответить, то ляпнул худшее, что пришло в голову: «По-твоему, это игра? Думаешь, без меня эта убогая команда хоть чего-нибудь стоит? Эта шваль не имеет права ко мне прикасаться! Я буду играть в НХЛ, а он? Работать грузчиком в супермаркете? Вкалывать на фабрике? А может, станет жалким… паршивым…»

К счастью, он удержался и не выкрикнул «паршивым автомехаником», потому что автомехаником был отец Бубу, а сам Бубу мог бы им стать. Амату следовало попросить прощения в ту же секунду, но он был слишком зол, а минуту спустя было уже поздно. Бубу развернулся и понуро побрел прочь, а Амат вдребезги разбил свою клюшку. Никто из команды даже не посмотрел в его сторону, когда он сгреб свои вещи и выбежал из ледового дворца.

В следующем матче он не участвовал. Цаккель сказала команде, что он «получил травму». Насколько серьезную и как долго его не будет, она не уточнила. Два следующих матча Амат сидел на трибуне, а потом и вовсе перестал приходить. Пошли слухи, что никакой травмы у него нет, просто бережет себя накануне драфта в НХЛ и решил наплевать на клуб, который его вырастил.

«Может, мне поехать к ним и показать запястье?» – спросил Амат Льва со слезами в голосе, когда они садились в машину. Бьорнстад как раз проиграл свой последний матч, так и не попав в высший дивизион, о котором все так мечтали. Без Амата они бы никогда не поднялись и на нынешнюю позицию, но, несмотря на это, теперь все его винили. «Какая разница? Им всегда будет мало. Это их игра и их правила, ты никогда не станешь одним из них. Такие, как мы, должны иметь свои правила, да?» – ответил Лев.

Амат не пошел на последние тренировки и не участвовал в ужине в честь закрытия сезона. Бубу несколько раз звонил, чтобы узнать, почему его нет, но Амат не отвечал, он знал, что Бубу хочет услышать его извинения, но больше не считал, что кому-то что-то должен. Хватит с него извинений и благодарностей. Он тренировался один в лесу и почти не выходил из квартиры, разговаривал по телефону только со Львом, и все, что тот говорил, казалось ему истиной: «Положись на меня, Амат, им на тебя наплевать. Если ты снова получишь травму и больше не сможешь играть в хоккей, они о тебе позаботятся, да? Будут помогать маме платить за квартиру, да? Ни за что! Они хотят, чтобы ты стал их рабом. Вот увидишь! Богачи скажут, чтобы ты не участвовал в драфте. Будут убеждать тебя, что ты ничего не стоишь, чтобы иметь над тобой власть, а ты останешься здесь и будешь играть в их маленьком сраном клубе! Они не хотят, чтобы ты стал профи, ведь тогда ты докажешь, что они ошибались!»