Лиля была среди нас, участвовала в общей жизни, но ее никто не замечал, даже не злословили за ее спиной. Иногда она тоже оказывалась в гостях у кого-нибудь из нас: ходила по комнатам, щупала обои, — и в ее действиях было что-то очень серьезное, углубленное, будто она примеряла наши квартиры на себя. Иногда, делая ей одолжение, пили чай у нее. В Лилином доме ничего интересного, начиная с содержимого ее холодильника и кончая кое-как оклеенной ванной, пожалуй, не было, кроме ее мужа Славика, таксиста, который, отобедав дома, никогда не отказывался задаром подбросить по пути кого-нибудь из нас — куда угодно! Бывало, выглянешь в окно: стоит или нет машина, и если стоит — хватаешь сумки, ребенка и летишь вниз ловить отобедавшего Славика, который охотно подбросит тебя на рынок. Но проходил месяц за месяцем, Лиля совсем обособилась, замкнулась, стала здороваться сквозь зубы и уже норовила по выходным прогулять своего сына где-нибудь в стороне от наших детей, а в Славином такси стали сгущаться сумерки: сперва он попросил не курить в машине, потом перестал включать музыку и, наконец, однажды вместо «пожалуйста» ответил: «Из спасибо шубы не сошьешь», и мы поняли, что это сказано серьезно.

К тому времени Лиля ушла из расположенного неподалеку от нашего дома НИИ, где она трудилась машинисткой, а куда пришла, про это никто так и не узнал. Каждое утро встречали ее, идущую по своим таинственным делам, одетую пугалом, в старом мужнином пальто, в темном платке, разношенных сапогах. А через полгода в ее квартиру въехал шикарный гарнитур, потом явился огромный многоканальный цветной телевизор, невидимой цепью приковавший к себе Славика, уложив его раз и навсегда, в свободное от работы время, на тахту. Лиля же усердно взялась клеить и переклеивать обои, перекладывать плитку, перестилать паркет. Она теперь раз в полгода точно въезжала в новую квартиру: то обклеивала ее фотообоями, то меняла их на моющиеся, то на финские в елочку, то еще что-нибудь. И все это делала одна, самостоятельно, каким-то манером освоив массу дефицитных строительных профессий — или они и прежде были ей знакомы? Порой она забывала забрать на выходные сына, а уж Олю-то мы вообще видели раз в год, и все гадали, когда же наконец Лиля отдохнет, остановится, найдет себе другую забаву, — и Лиля как бы пошла на поводу у наших пожеланий: выстояв большую очередь в клубе любителей кошек, приобрела за большие деньги двух персидских котят. Теперь она вся ушла в хитрое дело их вскармливания, которое велось научным способом, строго по графику, требовало многих усилий и средств, добывания особых кошачьих шампуней и прочего, стерильной чистоты в доме, вот почему Лиля, даже когда ее сын совсем расхворался и стал бухать как в трубу, несмотря на рекомендации врачей, все-таки не взяла его из круглосутки, вся отдавшись котятам, которые, если все будет хорошо, скоро вырастут и начнут размножаться, и с их помощью сумма на Лилиной сберкнижке начнет расти как на дрожжах.

А Игорь Витальевич тем временем, при так и не выяснившихся обстоятельствах, познакомился с Олей. Непонятно также, почему он на нее, простоватую, клюнул после многочисленных романов со своими более просвещенными студентками — может быть потому, что романы эти оказывались чересчур утомительны в результате, а девушки излишне требовательными. В меру своих возможностей и сил он стал заботиться об Оле, потому что Оля, имея сберкнижку с круглой суммой, ходила оборванной. Она вдруг приоделась, но Лиля со Славиком ничего не знали, потому что Оля заявлялась к ним редко и новые шмотки оставляла у бабушки, пребывавшей в уверенности, что это Лиля наконец-то раскошелилась на дочь. Но тут появилась одна странность: по мере появления у Оли французской косметики, блестящей бижутерии, кофточек и курток убывала ее прежняя бойкость, жизнерадостность.

Она стала вялой, замкнутой и больной. Оля сделалась тихой, и Лилю это радовало, потому что дочка, навещая родителей, уже не толклась по квартире, не лезла к котятам, которым можно было занести какую угодно инфекцию с улицы, и тогда все труды насмарку. Оля сидела с отцом на тахте и безучастно смотрела в телевизор. Зато бабушка что-то почувствовала и встревожилась — и стала задавать вопросы, на которые Оля отвечать не хотела, и потому однажды сказала матери: «Можно, я с недельку у вас поживу, я тихо буду?» На что Лиля ответила: «Конечно», постелила дочери в комнате отца, а сама, как всегда, улеглась в кошачьей. Утром отец уехал на работу, а Оля, поднявшись, почистила зубы, включила воду в ванной и снова закрылась в отцовой комнате. Когда Лиля обнаружила, что вода уже течет по коридору, и, закрутив краны, ворвалась в комнату дочери с криком: «Ты что же творишь, паршивка!», — то увидела Олю, стоявшую с наружной стороны балкона, белую как стенка, одной рукой державшуюся за перила. В эту минуту в Лиле вдруг что-то тихо разорвалось, она осела на пол и окаменела, стоя перед дочерью на коленях, как перед явлением ангела Страшного суда, и тут они впервые за последние года по-человечески поговорили.

— Мама, мне так страшно, страшно, — сказала Оля еле слышно, так что Лиля переспросила машинально:

— Что, доченька, где у тебя болит?

— Мне так страшно, мамочка, что я делаю.

Лиля подняла тяжелую руку и поманила дочь:

— Иди ко мне, доча, иди к своей маме, хорошая.

Оля судорожно покачала головой и произнесла:

— Нет, мама, а то еще хуже будет.

Оля стояла, наверное, еще с полминуты, а потом Лиля не выдержала и крикнула:

— Не смей! Не смей!

И Оля, точно ждала этого крика, усмехнулась перекошенным ртом и разжала пальцы.

На Олины похороны пришли все ее подружки. Оказалось, что они все знали и молчали. Да и что они могли сказать? Каждая боролась со своими жизненными обстоятельствами в одиночку, и единственным облегчением для души в открывшейся пустыне жизни было поделиться с подружками, потому что больше никто не поймет. Всех, кто видел этих подружек, державшихся кучно, поразило то, что они как-то вроде и не переживали по поводу Олиной гибели, точно не поняли, что она действительно, навсегда умерла, и даже не поплакали на ее похоронах, а на поминках сидели так же кучно, угрюмо и одиноко, с таким видом, точно выполняли тягостную обязанность, и Лиля не выдержала этого, она стала кричать на девочек, обвиняя их в черствости. Девочки сдержанно продолжали тыкать вилками в тарелки, не поднимая глаз, и тут кому-то из