Лежа в своей постели, Шон боялся шевельнуться. Он не хотел привлекать к себе внимание. Поворот тела на матрасе, шорох одеяла, натягиваемого на лицо, – отец мог обратить внимание на что угодно, отодвинуть занавеску, нависнуть над ним и решить, что Шону пора преподать урок. И все же он дрожал. Он слышал, как зубы во рту стучат, словно игральные кости. Его постелью был обычный матрас, брошенный на пол, весь в пятнах и тонко пахнущий плесенью. Не было никаких скрипящих пружин или рамы, лишь деревянный пол под ним. Сбоку колыхалась ткань, и тело неконтролируемо начинало трясти. Шон изо всех сил старался выровнять дыхание, медленно вдыхая через рот и пытаясь успокоиться.

Отец делает шаг одной ногой и подтаскивает вторую. Шагнул – подтащил.

Шон закрыл глаза. Вот бы уснуть.

Он бы отдал все, все что угодно в тот момент, лишь бы отец его не заметил.

Шагнул – подтащил. Слышен вздох, затем звуки, как отец тяжело садится на край кровати, стягивает с себя одежду, а рабочие ботинки со стуком падают на пол. Несколько раз Шон чувствовал удары этих ботинок на своих ребрах.

Одиноко дрожа в своей постели, Шон вознес бы молитву благодарности, если бы умел. Живя подростком у тетушки Беверли и регулярно посещая церковь, в течение нескольких лет он молился перед сном. Но тогда Шон находился в заброшенной сторожке, стоящей неподалеку от разваливающегося на части особняка Игл, и в нескольких шагах от отца. Его скрывало лишь покрывало, свисавшее с потолка. В то время Шон не знал, как вознести благодарность, поэтому просто тихо лежал: он знал, все еще есть шанс, что, услышав случайный шум, отец воспользуется поводом излить на него свой гнев.

Шон услышал, как зашевелились одеяла и постель, а затем голос матери:

– Я сплю, а ты снова пьян. Я же сказала, не тогда, когда ты пьян.

Мать говорила шепотом, но от постели родителей Шона отделяла лишь самодельная занавеска.

Она произнесла строже и на этот раз чуть громче:

– Нет. Не сейчас, ты пьян.

А затем раздался звук, которого Шон ждал и боялся с той самой минуты, как услышал грузовик, подъезжающий к дому. Этот удар кулака о плоть порой напоминал кульминацию какой-нибудь отвратительной шуточки, и звук – диалог кулака с кровью и костями, сидящими глубоко внутри наших хрупких тел, – всегда был таким густым. Одновременно с этим раздался стон матери, а затем она заплакала.

– Ой, пожалуйста, перестань, – плакала она.

Если рыдания могут быть тихими, как зимний ветер, тогда это были тихие рыдания. Даже в такой момент мать старалась не потревожить зыбкий покой Шона. Затем снова раздался звук удара кулака о плоть и рвущейся ткани. Мама охнула.

– Саймон, пожалуйста, – сказала она, теперь уже откровенно всхлипывая.

У Шона, старавшегося лежать как можно тише, в голове была лишь одна мысль: хорошо, что я не на ее месте.

Хорошо, что я не на ее месте.

Даже теперь, стоя в сгоревшей сторожке, которую когда-то он называл домом, Шон почувствовал, как на него накатил жар. Он все еще чувствовал этот жар спустя двадцать шесть лет, спустя сто миллиардов долларов, спустя целую жизнь.

Он пылал от стыда.

Шон построил компанию – нет, целую империю – в одиночку, стал человеком, о котором пишут книги. Он спал с супермоделями; у него был целый парк самолетов плюс пятьдесят тысяч работников, и еще больше людей работало на него через других. Шон был вхож к президенту Соединенных Штатов, и у него был доступ к любой поп-звезде и актеру, с которыми он хотел встретиться. У Шона было все, а чего не было – то можно было купить. Но эта мысль все еще обдавала его жаром стыда. Не имело никакого значения, что ему было всего десять и он был напуган, одинок и дрожал у себя в постели. Он лежал там и слушал, как его мать бьют, а затем – да, затем – его отец стал ее насиловать, и у Шона при этом появилась только одна мысль: хорошо, что я не на ее месте.

Он сделал глубокий вдох, и легкий застарелый запах золы напомнил, что тогда у него появилась еще одна мысль. Когда он радовался, что находился не на месте матери, он почувствовал стыд и стал ненавидеть себя. Но потом его охватила ярость.

Ярость.

Десятилетний Шон Игл постарался вылезти из постели как можно тише. Он отлично знал пол комнаты, поэтому начал двигаться в сторону, стараясь обойти те две половицы, которые скрипели, если на них наступить. Он отодвинул занавеску и очутился в основной части комнаты. Отблески от керосиновых ламп и печи танцевали на стенах и потолке. Шон слышал, как плачет и глотает рыдания мать, стараясь не шуметь.

Не шуметь ради него.

А вот отец начал издавать звуки: постанывание, которое в конце выльется в некое подобие всхлипывания.

– Шлюха, – зашипел отец сквозь зубы.

По мнению Шона, его голос походил на рычание бешеной собаки. Он боялся смотреть в ту сторону. Ему казалось, что если он это сделает, то увидит, как отец превращается в чудовище. У них не было телевизора, но прошлой весной на дне рождения Марка Дюрана он и еще пятеро мальчишек остались у него с ночевкой: они засиделись допоздна, чтобы посмотреть фильм об оборотнях. Другие мальчишки восприняли его спокойно, но на Шона он произвел неизгладимое впечатление, и той ночью, прислушиваясь к ругани отца, его клокочущему дыханию, его рыку, он не мог думать ни о чем другом, кроме как о монстре из фильма. Он вспоминал, как у него лопается кожа на костяшках и спине, рот превращается в звериную пасть и появляются клыки и когти.

Рваная плоть.

Кровь.

Шон был не в состоянии на это смотреть.

Смотреть Шон не мог, но он снова услышал звук удара кулака о плоть, оханье матери, ее усилившиеся рыдания, и сделал еще один шаг вперед. Его нога налетела на что-то. Это был отцовский ботинок. Шон встал уже у края постели: ему оставалось только протянуть руку и… И что? Его отец был разнорабочим, зарабатывал на жизнь плотничеством и строительством, копал траншеи и собирал урожай: он брался за любую работу, где платили наличными и благодаря которой он мог каждый день пить алкоголь. А значит, этот человек весь состоял из мышц. Он был полон жестокости, и Шон понимал, что даже если бы он стал взрослым, у него бы не было ни единого шанса выстоять против отца.

Шон стоял босиком и чувствовал, как его ноги обвевает сквозняк; он ощущал стопами холодный потертый дощатый пол и ничего не мог поделать. Мать кричала уже во весь голос: она больше не могла сдерживаться даже ради него. Матрас затрясся сильнее, а звуки, которые издавал отец, с каждым вздохом все больше и больше походили на рык зверя, готового убивать. Но это все не имело никакого значения. С таким же успехом можно было остаться в своей постели. Но как только ему в голову пришла эта мысль, Шон сделал шаг назад и ногой наступил на что-то твердое.

Пряжка от ремня.

Он наклонился и стал вытаскивать ремень из отцовских джинсов. Тот выскользнул легко и быстро, словно змея – и вот он сначала стоит у кровати, прислушиваясь к плачу матери и кряхтению отца, а теперь уже раскачивает тяжелую блестящую серебряную пряжку со штампом, держась за другой конец поношенного кожаного ремня. Шон испытал сильную злобу, несмотря на то что он просто держал ремень, раскачивая его вперед-назад. Если размахнуться им со всей дури, он точно кого-нибудь покалечит. Одним ударом такого ремня можно заставить человека прекратить заниматься тем, что он делает. Можно научить жену не хамить тебе и показать ей, что, когда мужчина пашет всю неделю напролет, он заслуживает того, чтобы немного выпустить пар. Можно научить эту тупую шлюху не заглядываться на других мужиков. Можно показать ей, как портить ужин, как оставлять вмятины на машине, как опрокидывать