— Нет... У меня полно дел. — Она смотрит на меня, затем быстро поворачивается и идет к стулу, чтобы взять свое пальто и сумочку. Дела в три часа ночи?

— Я позвоню тебе завтра. Проследи, чтобы швы не разошлись, — бросает она через плечо и уходит. Я точно не знаю, но мне кажется, что в ее глазах стояли слезы, перед тем как она выскочила из медпункта и вошла в лифт, двери которого тут же закрылись.

Когда мы добираемся до пентхауса, я иду на кухню.

— Хочешь что-нибудь перекусить? — спрашиваю я.

— Да.

— Хорошо, я проверю, не оставила ли Ада что-нибудь в холодильнике. Ты хочешь что-нибудь конкретное?

— Да. — Сальваторе тянет меня за руку и поворачивает к себе. — Тебя. Забирайся на столешницу.

Я поднимаю брови.

Он делает шаг ко мне.

— Сейчас же, Милена.

Когда не шевелюсь, он делает еще шаг вперед, заставляя меня отступить на два шага назад. И еще один. Спиной я соприкасаюсь со шкафом.

— Живо.

Я хватаюсь за край столешницы и усаживаюсь на нее.

— Ты порвешь швы, — предупреждаю я.

— Не порву. Ложись.

Гадая, что у него на уме, я делаю, как он говорит, все это время наблюдая за ним прищуренными глазами. Он кладет руки на стойку, по обе стороны от моих ног, и смотрит на меня снизу вверх.

— Снимай шорты и трусики.

Он ведь говорит не серьезно.

Пока я взираю на него, Сальваторе обхватывает мои лодыжки и наклоняется вперед.

— Сейчас же, — приказывает он и покусывает через джинсы бедро.

Мои руки слегка дрожат, я торопливо расстёгиваю шорты и снимаю их вместе с трусиками. Как только выпрямляюсь, Сальваторе зарывается лицом мне между ног.

Я ожидала, что он начнет медленно, но ошиблась. Сальваторе так энергично сосет клитор, что я вскрикиваю и запускаю руки в его волосы, сжимая темные пряди, пока он облизывает и проводит по нему языком. Затем скользит правой рукой по внутренней стороне моего бедра, все выше и выше.

— Швы, — хриплю я, а затем стону, когда он снова проводит языком по моим складочкам.

— Они у меня с левой стороны, — говорит он, вводя в меня палец.

Мои глаза закатываются, а ноги дрожат. Он вводит в меня еще один палец. Я вскрикиваю и хватаюсь за полку справа. Сальваторе продолжает вылизывать меня, в то время как пальцами двигает во мне, растягивая мои внутренние стеночки, в очередной раз приводя меня в состояние полного блаженства.

— Дорогой Господь, — стону я и откидываю голову назад. Когда чувствую легкие прикосновения к клитору, я кончаю так внезапно, что чуть не падаю с чертовой столешницы.

— У тебя дрожат ноги, — говорит Сальваторе и медленно раздвигает пальцы.

Не только ноги. Мой чертов мозг трясется вместе с остальным телом. Я отпускаю полку, за которую цеплялась, и сажусь на стойке.

— Мы оба могли оказаться на полу, — выпаливаю я, когда удается перевести дыхание. — Ты сумасшедший.

Он качает головой и кладет ладони мне на щеки, глядя на меня из-под опущенных ресниц.

— А я думал, что я «дорогой», — говорит он, — и «Господь».

Я фыркаю в раздражении.

— И к тому же скромный. — Затем качаю головой и прижимаюсь к его рту, пробуя себя на вкус.

— Нет, не совсем. — Он слегка стискивает руки. — И я бы никогда не позволил тебе упасть, Милена.

— Знаю, — шепчу я.

Милена перебирает медикаменты в шкафчике на другой стороне комнаты и делает пометки на листке бумаги. Вероятно, проводит инвентаризацию. Я усилием воли заставляю себя остаться на месте, а не подойти к ней и не увести с собой.

— Ты позволил ей застегнуть себе рубашку, — говорит Илария, меняя мне повязку.

— Да, — отвечаю я.

Илария молчит несколько мгновений, возится с повязкой, но знаю, что она не упустит эту тему.

— Это впервые? Ты не хотел ее вчера еще больше расстраивать? — спрашивает она как бы невзначай будничным голосом.

— Нет. Она делает это довольно часто.

Руки моей матери на мгновение замирают, пока она перевязывает рану. Когда она поднимает глаза наши взгляды встречаются, на ее лице написано потрясение. У меня нет уже той ловкости рук, с поврежденными нервами и двумя пальцами, и я уже много лет с трудом могу выполнять мелкие действия. Слабость. Позволить кому-то застегнуть за меня рубашку — это то, чего я никогда бы себе не позволил. Особенно при свидетелях. И она это знает.

Илария опускает глаза и задерживает взгляд на моей левой руке, которой держусь за край каталки. Она проводит по ней кончиками пальцев.

— Я забыла, насколько было плохо, — произносит она.

Я пытаюсь выпрямить пальцы, но не могу. Только на этой руке я перенес шесть операций. И все равно этого оказалось недостаточно. Нервы слишком повреждены. Я ненавижу это. При одном только взгляде на шрамы и воспоминании о том, что они собой представляют, мне хочется кого-нибудь убить. Я не терплю слабостей в других, но особенно ненавижу их в себе.

В глазах Иларии, ожидающей моего ответа, читается вопрос.

— Я хочу чувствовать ее кожу, когда прикасаюсь к ней, — объясняю я. — Но не могу этого сделать, если на мне перчатка.

Она смотрит на меня мгновение, а затем шепчет:

— Ты влюблен в нее, Сальваторе?

На этот вопрос у меня нет ответа. И все же я не могу оторвать своего внимания от другого конца комнаты, где Милена все еще пристально изучает медицинские принадлежности. Она одета в джинсы и ужасную желтую футболку, которую я терпеть не могу. Волосы собраны в пучок на макушке и закреплены двумя карандашами.

— Понятия не имею, Илария. Ты же знаешь, что я не очень хорошо справляюсь с эмоциональным бардаком.

— Я знаю.

Я встаю с каталки, намереваясь уйти, когда Илария продолжает:

— Что бы ты сделал, если бы кто-то причинил ей боль, Сальваторе?

Я стремительно поворачиваю к ней голову и впиваюсь в нее взглядом. Она пятится, но я знаю, что это было сделано неосознанно. Все так делают. Кроме Милены. Она обычно вздергивает