Вскоре впереди показались корпуса лагеря, мы из последних сил рванули вперёд и перелетев через забор упали прямо перед носом сторожа Филипыча, который от неожиданности громко матюкнулся, а после, разглядев, что это мы, взял за шкирки и отвёл прямиком к вожатым. Но мы были рады и ругани Филипыча и крикам вожатых, и лишь блаженно улыбались, слушая их, и приходя в себя. Конечно же, про деревню мы им не рассказали, сказали, что просто поспорили, кто не побоится ночью сделать круг по периметру лагеря и вернуться обратно. И нам даже сошло всё с рук, вожатые не стали ни о чём сообщать ни директору лагеря, наверное, сами боялись получить по шапке за то, что проглядели детей, ни родителям. Всё так и осталось шито-крыто.

Сейчас мне уже за сорок лет, а я до сих пор отчётливо помню скелеты печных труб, залитые лунным светом и уродливую жуткую старуху, кружащую в воздухе.

Как Марья за мертвяка замуж ходила

– Что же ты, Марья, нос воротишь от моего Илюши? – сгорбленная, одетая во всё тёмное, Кулапиха кружила вокруг Марьи чёрным вороном, заглядывала в лицо, дышала тяжело, сверкала злобно выцветшими глазами.

Марья уставившись под ноги, не глядя на старуху, и лишь крепче сжимая руками коромысло, на котором несла в тяжёлых вёдрах воду из колодца, упрямо шла вперёд.

Хороша была Марья! Нынче пошёл ей семнадцатый год, заневестилась – коса до пояса, глазищи бездонные, статная да стройная, как идёт по деревне с коромыслом, покачивая упругими бёдрами, так все парни оборачиваются. Она вроде и без умысла дурного, а разве красоту да стать скроешь?

Марья была девка строгая да скромная, к себе шутников близко не подпускала, зубоскальство на корню пресекала. Парни поначалу-то пытались к ней подкатывать, да не тут-то было. Взглянет Марья быстрым взглядом из-под чёрных ресниц, обожжёт будто. Слова бесстыдные у парней сами в горле застревали, отходили те оглушённые, вот так без слов Марья сказать могла.

А однажды, когда на реке она бельё полоскала, подошёл к ней сзади Илья – рыло у его как у порося, глазки маленькие, бегающие, сам толстый как боров, на голове не волосы, а щетина белобрысая, губы мясистые, улыбка самодовольная.

Наглый был Илья, гоголем по деревне-то ходил, и то понятно – бабка его Кулапиха ведьмой слыла, могла любому устроить такое, что мало не покажется. Боялись её люди, старались на глаз её дурной не попадаться и не перечить. А то и до беды недалёко, то ветрянку пустит, то пошепчет вслед, а у человека потом ничего не ладится, то на порог перья подбросит, красной ниткою перевязанные, и вся скотина передохнет в хозяйстве, то сору под порог подметет и пошло-поехало, ссоры да ругань в той избе. Много чего умела Кулапиха, да только ничего доброго. А прозвали-то её так оттого, что на левой руке не было у ней трёх пальцев, кулапая она была, ещё в детстве, сказывают, собака на неё бросилась, отхватила.

Ну а Илья был единственным внуком у ведьмы, дочка-то её умерла вскорости после родов, как люди говорили – Бог покарал ведьму за её ремесло, а зять сбежал от такой тёщи в город, вроде как на заработки, да и не возвратился. Кто знает – жив ли теперь.

Вырастила Кулапиха Илью как родное дитя, во всём потакала, души не чаяла, баловала, пестовала. И вырастила борова Илюшеньку, себе на радость, людям на муку. От него, что от бабки, одна морока деревенским-то была. Ворожить он не умел, толку в том не знал, как и ни в чём другом, однако ж гадости творил на раз-два. Чуть что не по нём, так напакостит обязательно – то забор сломает, то кур передушит, то огород потопчет.

А связываться с ним боялись, другого бы давно уже отмутозили да и дело с концом, а этого поди ж ты тронь. С эдакой бабкой-то. Так и жили, мучались. Ждали пока Кулапиха кони отбросит, а там, глядишь, и на Илюшеньку управа найдётся.

А как Илюша женихова возраста достиг, так и заприметил он Марью. Да и как не заприметить, когда она на деревне первая красавица! И стал он караулить девку, да приставать к ней, мол, всё одно – моя ты будешь, зря ломаешься. Уж как Марья от него бегала, как отбивалась. А тятеньке сказать не смела, боялась, что тятя не стерпит, поколотит Илюшу, а после Кулапиха отомстит им за внучка своего. Так и молчала, своими силами держала оборону.

Вот и сейчас, значит, подошёл Илья к Марье, а та бельё в реке полощет, не слышит ничего. Юбку за пояс заткнула, ножки стройные до колен оголила, коса распушилась, на личике капли пота выступили, рубаха мокрая стан облепила – ох, и хороша Марья!

Илья так и разомлел, ближе подкрался, да как схватит её, к себе развернул, целоваться полез. Растерялась Марья в первое мгновение, а после опомнилась, да давай мокрыми штанами Илью по роже свиной хлестать!

Отступился тот от неожиданности, после захохотал:

– Чего ты, Марьюшка, ерепенишься? Всё равно моя будешь, сама не захочешь по доброй воле, так бабка моя заставит. Она слова знает заветные!

– Да катись ты к чёрту, боров проклятый! – крикнула Марья, – Не боюсь я тебя!

– С чёртом моя бабка в друзьях, а мне ни к чему, – зубоскалит Илья, а сам так и норовит прижаться, губами толстыми чмокает.

Тут бабы с пригорка к реке спускаться начали, корзины с бельём несут, отошёл Илья от Марьи, вздохнул тяжело, облизнулся, как хищник, пальцем погрозил:

– Не дури, Марья! Всю семью твою изведу…

И засеменил на коротких толстых ножках вверх по склону, к деревне.

Мало было Марье Ильи-борова, так и Кулапиха принялась её теперь обихаживать, то у колодца подкараулит, то из-за забора закаркает, когда Марья в саду яблоки собирает, то в переулке тенистом встретит, в котором даже в самый солнечный полдень темно, и давай вокруг колобродить, бурчать, приговаривать, то угрозами осыпает, то речами слащавыми убаюкивает.

– Смотри, Марья, до конца лета жду я, не дашь ответа Илюшеньке добром, присушу тебя присухами. Не хотела я волю твою мутить, нужна мне приемница, а потому ясным ум твой нужен мне, но коли не согласишься, то не стану я глядеть, как Илюшенька страдает, наведу такой морок, что сама к нему прибежишь да в ножки упадёшь.

Стала Марья пуганой, от малейшего шороха вздрагивает, от всякой тени, как заяц шарахается.

А тут в воскресный день собралась Марья по ягоды. В логу за деревней много их уродилось нынче. С раннего утра, на зорьке ещё, по утренней прохладе, и снарядилась Марья.

А кругом благодать разлита какая! В тумане клубистом над рекой солнце встаёт, чтобы по небу покатиться, свет и тепло миру Божьему подарить, чтобы цвело всё, да радовалось, чтобы новое нарождалось, чтобы старики на завалинку выходили кости древние погреть, чтобы девки хороводы водили да песни пели, чтобы жизнь продолжалась. Росы на травах лежат медвяные, сладость в воздухе стоит немыслимая, тягучая, ароматная, сердце замирает от восторга и умиления. Крикнет где-то птица, рыба в реке всплещется, ветерок пролетит, и снова тишина.

Как вдруг – ветка хрустнула, кусты затрещали, и вылез на тропку Илюша-боров. Побледнела Марья, никого кругом, что хочет может сотворить он с нею. Попятилась она, корзину с ягодами вперёд выставила, дрожит вся, как зайчонок. А Илюша ухмыляется, ближе и ближе крадётся, как зверь, напасть готовится.

– Посиди со мной, Марьюшка, – молвит.

– Ни к чему мне с тобой сидеть, – отвечает Марья, – Ступай своей дорогой.

– Так куда ж мне идти, коли я к тебе и шёл? – спрашивает он, скалясь.

– Уйди, Илья, добром прошу…

– А то что? – усмехается.

А сам руки растопырил, и идёт на Марью.

А сзади кусты росли на склоне лога, пятилась Марья, пятилась, да в кусты те спиной и уткнулась, нет дальше пути.

Захохотал Илюша-ведьмин внук:

– Что, попалась, птичка, в силки?

Бросила Марья корзину в него, да