о других вещах. И поэтому для игр они не нужны.

Махо рассказала мне, что все эти игрушки остались от детей, которые когда-то жили здесь, выросли и уехали. А дом старый, поэтому игрушек очень много. Махо тоже осталась. Не бросила своих друзей. В отличие от меня, когда мы сюда переехали. Я сказала Махо, что это родители заставили меня переехать.

– Знаешь, – ответила она, – родители ничего не понимают в друзьях. Не понимают, как сильно мы их любим. И как для нас важны наши секретные места. Их нельзя бросать только потому, что папа нашел новую работу или заболел. Так нечестно. Кто сказал, что надо все менять и переезжать куда-то, если тебе хорошо там, где ты сейчас?

Я не хотела переезжать. И боялась новой школы. Но с тех пор как я подружилась с Махо и игрушками, все стало не так уж плохо. Теперь мне тут нравится, и я никогда не пойду в эту школу. Махо знает, как этого избежать. Скоро она покажет мне, и игрушки помогут.

А игрушек очень много. Мы находим их повсюду. Под лестницей и под кроватями, на дне сундуков и за дверями, на чердаке и во всяких дырках, из которых они смотрят на нас. Никогда не знаешь, где они появятся. Обычно приходится ждать, пока они сами к тебе не подойдут. Иногда слышно только, как они бродят туда-сюда. Мама думала, что в доме мыши, и папа расставил мышеловки на кухне и в подвале. Махо очень злилась, когда показывала мне их. Игрушки не едят цветные зернышки, – сказала она, показывая на отравленный овес, но иногда танцуют совсем рядом с ловушками и попадаются. За ночь нам дважды пришлось спасать их. В кладовке одной кукле с фарфоровым лицом зажало руку. Она верещала, и ее тонкая длинная рука, покрытая черными волосами, сломалась. Мы освободили куклу, Махо подняла ее и поцеловала в холодное личико. Когда она ее отпустила, кукла шмыгнула за какие-то бутыли и не показывалась три ночи. А у одного старого существа, с черным лицом и белой бородкой, раздробило розовый хвостик – в подвале, возле совка со шваброй. Оказавшись на свободе, он показал нам острые как иглы зубки и уполз.

Три ночи назад, когда мама с папой должны были уже спать, папа увидел одну игрушку, теперь я точно знаю. В ту ночь их много скакало по дому. Первая вылезла из камина.

– Привет, – пропищал мне голосок.

Я не спала, а лишь дремала, потому что с нетерпением ждала игры. Поэтому сразу убрала с лица мягкие волосы Махо – они лезут мне в уши и даже в ноздри – и села на кровати.

– Привет, – сказала я фигурке на коврике.

Свет они не любят, так что рассмотреть их можно лишь вблизи. Но даже в темноте я поняла, что уже видела этого человечка. Он был в цилиндре и костюмчике. Рубашка у него белая, но лицо все красное, а глаза черные и блестящие, как стеклянные шарики. Он, подпрыгивая, ходил кругами. В комнате пахло чихами и старой одеждой. Но Махо права: к запаху игрушек привыкаешь.

Она села рядом и сказала:

– Привет.

Игрушка остановилась и ответила:

– Привет.

Потом мы услышали стук барабана, но музыканта видно не было. Он тоже находился в комнате. Наверное, сидел под кроватью, и бил в свой кожаный барабан. Он блестит, словно коричневые ботинки из кожи аллигатора, я однажды видела такие. А когда двигается, то поскрипывает, как старые перчатки. И как обычно, на барабанный бой вышел плясать клоун в грязной сине-белой пижаме. Он стал ходить вокруг кровати, поднимая к потолку потрепанные ручки и закидывая голову назад. Рот у него зашит, белые глазки подпрыгивают на тряпичном лице.

Я свесилась с кровати, чтобы как следует его рассмотреть.

– Лучше его не трогать, – шепнула мне на ухо Махо, и от её холодного дыхания меня пробрала дрожь. – Он очень стар. Когда-то он принадлежал одному мальчику, которого очень любил. Но родители забрали его у мальчика. Тогда он залез к мальчику в рот, чтобы залечить свое разбитое сердце.

Я хотела спросить, что стало с тем мальчиком, но Махо повернула голову к двери, и мне не было видно её лица.

– Твой папа идет, – сказала она.

Но я ничего не слышала. Я посмотрела на нее и нахмурилась.

– Прислушайся, – сказала она и взяла меня за руки. И тогда я услышала скрип половицы. Папа был в коридоре. Он шел в туалет. Папа нехорошо себя чувствовал. Потому мы сюда и переехали – чтобы у него отдохнула голова. По ночам он спал мало, и нам с приходилось играть с игрушками очень осторожно.

– Некоторые игрушки сейчас там, – прошептала Махо. – Он может опять их увидеть. Сквозь ее волосы было видно, как она улыбается, хотя я и не понимала, почему.

Человечек в цилиндре юркнул обратно в камин. Стук под кроватью прекратился.

* * *

На следующее утро мы всей семьей сидели за кухонным столом. В столовой мы никогда не ели, потому что мама никак не могла избавиться от того запаха. Она попыталась поймать по радиоприемнику веселую музыку, но там все сильно шумело, поэтому она выключила его. Она поджала губы, и я поняла, что она сердится, и еще беспокоится. Отвернувшись от радио, она указала на мою миску.

– Доедай, Юки, – велела она и посмотрела в окно. По стеклу бил дождь. От вида стекающей воды, у меня все внутри холодело.

Папа молчал. Он просто глядел на стол, даже не в миску. Глаза у него были покрасневшие, на подбородке щетина. Утром, когда он целовал меня, я крикнула, чтобы он прекратил. Меня всю ночь укутывали мягкие черные волосы, а его щетина колола словно булавки. И хотя больше не надо было ходить на работу, лучше он выглядеть не стал.

– Таичи, – обратилась мама к папе. Она была расстроена из-за него. Он медленно поднял голову и посмотрел на нее.

– Ешь, пока не остыло. – Она пожарила рис с яйцами, как он любил, и добавила лососины на пару. Папа попробовал улыбнуться, но от усталости не смог. Вместо этого он взглянул на меня и спросил:

– Ты поела?

Когда моя ложка гремела в пустой миске, у папы от этого дергались веки. Я кивнула.

– Тогда можешь идти.

Я слезла со стула и побежала в коридор.

– Посиди немножко! – крикнула мама. – А то будет тошнить.

Я прошла до конца коридора, потом сняла туфли и на цыпочках вернулась к кухонной двери. Мама закрыла за мной, поскольку