было прекрасное окрыляющее ощущение, что все, что там пишется, имеет в виду меня, говорит на моем языке. Меня — да, но не тех, кого смещение затронуло болезненно и необратимо. Их как бы исключили из общего разговора, превратили в пугало. Я помню тот свой страх в 1993-м: горят костры, валит толпа, сейчас ничего этого не останется, и снова придут коммунисты, и будет как было, только хуже. Этот страх — что будет как было, только хуже, — его я тоже очень хорошо помню, он был общий. Никто вокруг меня не хотел «как было»: что угодно, только не назад в СССР. Собственно, тут ведь все и началось: одни, как я, наслаждались каждой минутой — ура, события! Другие оказались в какой-то расщелине, из которой надо было годами, десятилетиями выползать. И эти два мира упорно, страстно друг друга не видели, не хотели друг на друга смотреть.

— Может быть, тогда все и случилось — то, что мы переживаем теперь?

— Тогда медленно стала проступать вот эта идея, на которой до сих пор держится путинская Россия — на противопоставлении условной «интеллигенции» и условного «народа». Что есть эти «мы» и «они», и только государство стоит между этими «нами» и непонятными страшными «ими». Только правительство и сдерживает ситуацию, а иначе начнется неизбежное — кровь, резня, какой еще не видывали. Такая нехитрая мысль, и она настолько криво соотносится с реальностью, что удивительно, как долго ее можно эксплуатировать. Но основания для этой структуры, я думаю, мы отчасти сами заложили, потому что не смотрели по сторонам в 1990-х, когда можно было еще все изменить. Начало этой поляризации было положено тогда — по легкомыслию или по равнодушию. Все были слишком заняты собой, слишком было интересно бежать вперед, не глядя по сторонам.

Кстати, это ведь действительно был единственный период, когда, даже несмотря на 1993-й, интеллигенция какое-то время находилась в консенсусе с властью. Первое, может быть, в российской истории. Когда государство казалось своим, когда патриотизм был легитимен и естественен. А потом это ощущение крошилось-крошилось и где-то к середине 2000-х уже раскрошилось в муку. Но в 1990-е казалось, что мы совпали со страной, что страна совпала с нами, что все идет в каком-то верном направлении, что с этим можно что-то сделать. И это, конечно, история двойного разочарования: в себе и в ходе вещей. Все ведь так хорошо начиналось и столько всего обещало. А получилось как всегда. Это уже не про 1990-е, но это безмерно печально.

Мария Степанова ЛЕТЧИК

Когда он вернулся оттуда, куда,

Во сне он кричал и бомбил города,

И духи казались ему,

Курить он вставал, и окно открывал,

Совместные тряпки лежали внавал,

И я в темноте собирала суму,

Но это еще ничего.

Копать приусадебный наш огород,

Семейного рода прикорм и доход,

Не стал он и мне запретил.

Не дал и притрагиваться к овощам.

Отъелся, озлел, озверел, отощал

И сам самокрутки крутил.

Но жизнь продолжала себя.

Когда ж он вернулся оттуда, куда

Гражданского флота летают суда,

С заоблачных небесей,

Когда он вернулся оттуда совсем,

Как дети, которые мамку сосём,

Мы были беспомощны все.

Но это еще ничего.

А там, высоко, за штурвалом поют,

Летя стюардессы вино подают,

Тележки катят по рядам,

А мой наверху не в порядке жильца,

А сам опирался на плечи Отца,

И этого я не отдам.

А жизнь продолжала себя.

Когда ж он вернулся оттуда навек,

Безвольного неба спустой человек,

Таинственный, как чемодан,

Мы вышли служебным в погожую ночь,

Сынок на руках и около дочь.

И бил он меня по мордам.

Но это еще ничего.

Как влажный румянец при слове любовь,

Скользил по лицу его взгляд голубой,

Пока он меня обижал.

И всей родословной мы сели в газон

И видели зарево, где горизонт,

Где всё не тушили пожар.

И жизнь продолжала себя.

Неделю он пил, как слезу, со слезой.

Кому-то грозил, кому-то "Слезай!"

Держася хрипел за живот.

Потом же притих и тихо сказал,

Что там, наверху, - не глядя в глаза, -

Небесная Дочка живет.

И дочка, и бабка она, и жена,

И как под одеждой она сложена,

И я бы простила вранье,

Но очень уж тщательно он описал

Ее равнодушные, как небеса,

Бесцветные очи ее.

Впервые он видел ее, говорил,

Когда городок белоснежный горел,

Но мы завершали маршрут,

И в синенькой юбке и белом платке

Она протянулась в глухое пике

Раскрыть надо мной парашют.

Добавил: ее на рассвете видней.

Всегда пионерская форма на ней.

Иссиняя лента в косе.

- И он захрапел, и проснулся домок,

Отныне пустой, хоть не вешай замок,

Поскольку гуляли на все.

А я, у меня ничего своего,

Но эта астральная сучка его,

Воздушный его комиссар,

Ответит, ответит за каждый вираж

И вспомнит погибший его экипаж

И что там еще предписал!

А все изменилось. И жизнь зажила,

Как будто светла и прозрачней стекла

И ей ничего не должны.

И мой постоял, огляделся окрест

И стал контролером за честный проезд

На транспортных средствах страны!

Но только однажды вернулся чужим,

Попрежним, и в голосе тот же нажим,

И, глядя мне близко в лицо,

Сказал, что земное постыло ему:

Небесная Дочка предстала ему

В троллейбусе, где Кольцо.

И лег на кровать, и стал умирать,

Невидимый пух с простыни обирать,

И умер, пока без ума,

Крича, я бежала купить корвалол

И вижу: троллейбус по кругу пошел,

А