— Зло берет, когда видишь таких, — прогудела Нурсулу, оправдываясь.

— Сделаем так: вы подождите в прихожей, а я войду одна. Может, обойдется без скандала, — сказала мама.

Мы ввалились в прихожую и остались там, а мама прошла в комнату. Я тут же припал к дверной щели и увидел и Ырысбека, и Зибаш, и мою маму.

— Добрый вечер, — сказала она, стараясь быть вежливой.

Ырысбек только бросил на маму недовольный взгляд и снова забренчал на домбре. А растерянная Зибаш засуетилась вокруг мамы, лепеча:

— Ой, тетя, это вы… проходите сюда… присаживайтесь.

— Ничего, я и здесь постою. Не в гости пришла, а по делу, — сказала мама, видно уже потеряв выдержку. — Ты что же думаешь, если будешь лежать под боком нового мужа, то тем самым победишь герман[7]? Почему не пошла на работу?

— Тетя, я только сегодня… сегодня…

— Ты сегодня, другая завтра? В такое-то время, когда не хватает людей!.. А ну, собирайся и запряги быков. На станцию зерно повезешь! И ты, Ырысбек, свет мой, поднимайся, повезешь зерно на другой подводе. Довольно на шее сидеть у стариков и женщин. Стыдись!

Зибаш принялась одеваться, боязливо поглядывая то на маму, то на своего нового мужа. А тот и бровью не повел, словно мама не к ним обращалась, только лениво сказал:

— Зибаш-ай, давай ужин и стели постель. Поедим да спать будем ложиться.

— Сейчас… сейчас… — вконец растерялась Зибаш и начала раздеваться.

Мама повернулась к Ырысбеку и прикрикнула:

— Я, кажется, ясно тебе сказала: а ну-ка, вставай!

— Зибаш-ай, покажи этой женщине дверь. Войти она вошла, а как выйти — не знает, — спокойно произнес Ырысбек.

— У, негодяй, — прошептала над моей головой Нурсулу.

Я никогда не видел маму такой разъяренной. Резкое слово она могла любому сказать или отшлепать нас, своих детей, за дело. Но чтобы мама подняла руку на другого человека, такого за ней не водилось. А тут она шагнула к Ырысбеку и огрела камчой.

Ырысбек оцепенел на мгновение, затем вскочил как ужаленный и бросился с кулаками на маму, огромный, дрожащий от злобы. Но мама отступила к стене, вторично стеганула Ырысбека камчой и позвала холодным, спокойным голосом:

— Эй, женщины! Держите его!

Женщины, только и ждавшие своего часа, ворвались, толкая друг друга, в комнату, и раньше всех, конечно, Нурсулу.

— Только посмей ее тронуть, мы тебя тотчас растеребим, словно шерсть! — грозно набросилась она на Ырысбека. — Думаешь, кровь портят только на фронте? У нас здесь тоже черная кровь! У нас здесь тоже война! Только враг далеко, не можем до него добраться и убить. А ну-ка, подруги, свяжем его по рукам и ногам!

Ырысбек ошеломленно попятился назад, бормоча:

— Вы что? Что вам надо?

Затем его лицо перекосилось, будто он собирался чихнуть. Ырысбек закрылся широкой ладонью и зарыдал.

— Она подняла на меня руку! Она ударила меня! Два раза ударила! Камчой! Как я унижен! — говорил он, плача, и между его толстыми пальцами лились настоящие слезы. — Да, да, я унижен! А вы что же ждете? Рвите меня на куски! Топчите! Возьмите легкое мое, пробитое фашистской пулей, и бросьте его диким собакам. О злая судьба, зачем ты оставила меня живым? Чтобы потом унизить меня? Несчастный я, несчастный!

Женщины не ждали такого и растерянно замолчали. Я тоже такого не ожидал от своего бывшего главнокомандующего.

— Не надо, Ырысбек. Тебя не хотели обидеть, — заволновалась Зибаш, погладила его по плечу.

— Да, да, — согласился Ырысбек, вытирая слезы, — они все дорогие мне женщины. Родные, как сестры-близнецы. Батилаш! Нурсулу! Батика! Калипа! Саруе!

И вдруг он оглушительно захохотал, затрясся от смеха, согнулся в три погибели, схватившись за живот.

— Ну, женщины!.. Ну и молодцы!.. Как вы меня…

Теперь мы и вовсе растерялись, не зная, как все это понимать. А Ырысбек, повеселившись вдосталь, как бы устав, сел на постель и приветливо сказал:

— Присаживайтесь, милые женщины, суженые моих братьев! Проучили вы меня, спасибо за науку!.. Куда пошлете, туда и пойду. Скажете: сядь на арбу, сяду на арбу! Скажете: ступай на ток молотить хлеб, и буду молотить! Багилаш, слово джигита: сделаю все, что прикажешь, любую работу! И ведь надо же, там, на фронте, себе говорил: вернусь в родной аул, буду трудиться не покладая рук. А вернулся и стал, выходит, собакой!.. Дорогие, простите меня! — с чувством произнес Ырысбек. — И поужинайте с нами, а потом мы вместе с вами пойдем на ток. Зибаш, поставь скорее ужин!.. Садитесь, женге, не стойте, не брезгуйте нашим дастарханом!

Женщины удивленно переглянулись, не ожидая такой легкой победы, и стали усаживаться вокруг дастархана.

— Пока Зибаш накрывает, я вам поиграю, — сказал Ырысбек и потянулся за домброй.

— Да, ты уж нам поиграй, — попросила Нурсулу, устраиваясь поудобней. — А то играешь только для себя и своих… — Она взглянула на меня и не сказала, кого имела в виду.

Ырысбек настроил домбру, откашлялся и пояснил:

— Эту песню я сочинил, когда лежал на поле боя, сраженный фашистской пулей. Перед моим взором проходили картины родной земли, лица моих аульчан. Ваши лица, женге! Я думал: неужели никогда больше их не увижу? И от этой мысли мне было больней, чем от смертельной раны.

Женщины жалостливо вздохнули, Батика и Калипа вдобавок провели ладонями по глазам. А Ырысбек ударил по струнам и затянул печальную песню. Он пел о том, как, попрощавшись со своим народом и родной землей, отправился бороться с чудовищем-врагом, как шел сквозь ливень пуль и палящее пламя, как, подобно тигру, бросался он на фашистов, и был внезапно ранен, и