Шрифт:
Закладка:
Подступали Святки, разгульное веселье, с ряжеными, с шатаньем из дома в дом в личинах и харях, песнями, гульбой, гаданьями девушек и славленьем. И как-то всем заедино поблазнило, что негоже в святочное веселье мешать кровь и слезы братьи своей.
В прощальном застолье сидели избранною дружиной, с немногими боярами. Пили мед и вино, отведывали многоразличные закуси. Василий Калика, пригорбясь, остро посматривал на нового великого князя – кажется, он, позаочь, недооценил Семена Иваныча!
Простуженный Феогност покашливал, взглядывал на Калику, прикидывал, не учинит ли тот какой новой каверзы? (Договорено было, что Феогност из Торжка едет в Новгород, а на подъезд митрополиту полагалась церковная дань, очень и очень надобная престарелому греку.) Вслух оба вспоминали Волынь, давешнее, далекое уже, поставленье Калики и последующее его бегство от литовской погони Гедиминовой… Гедимин волею божией помре, но литовская гроза, как и немецкая, не утихала.
– Куда прилепше, княже, боронити тебе отцину нашу и дедину от орденьских немечь! – вздыхал Калика, поглядывая на молодого московского правителя. – Яко прадед твой, святой Олександр Невской, боронил Новый Город от немечькой и свейской грозы!
Шведы и теперь тяжко нависали над рубежами новогородской земли, и оборона от них не всегда была под силу одному Новгороду.
Вкушали. Вели неспешную молвь. И верно было – али казалось так, – не меж собою достоит им дратися, а всем вкупе противу нахождения иноплеменных!
– Поезди сам к нам, княже! – звал Василий Калика.
Семен медленно покачал головой. Дела отзывали его на Москву.
Молодой княжич, Иван Иванович, коего Семен взял с собою в поход, во все глаза разглядывал легендарного Василия Калику, с застенчивым юношеским любопытством, вспыхивая лицом. Впитывал речи, ведшиеся за княжеским столом. Семен, краем глаза следя за братом, опять подумал о том, что пришла пора его оженить. Брату всегда не хватало решимости и воли, впервые об этом свойстве Ивана Симеону подумалось с тревогою: не ровен час, сумеет ли он, возможет ли взвалить на плечи сей груз, о тяжести коего он, Симеон, начал догадывать только теперь?
Расставались почти друзьями, почти примиренные. Серебро Василий обещал доставить не отлагая, как только соберут черный бор, а часть новоторжского выхода передавал тут же, из рук в руки.
Назавтра провожали московских послов и Феогноста, уезжавшего в Новгород. Новгородская летопись сообщала позже, что приезд митрополита «тяжек был владыце и монастырем кормами и дары». Еще через день и сам Симеон, урядив отходившие рати, намерил скакать на Москву.
Новогородцы, заключив мир с князем Семеном и удалясь к себе, в тесное гостевое жило, долго не могли уснуть. Лежали, вздыхали, ворочались. Авраам первым не выдержал, окликнул вполголоса архиепископа:
– Не спишь, владыко?
– Не сплю, Овраамушко! – отозвался Василий Калика.
– Мыслю так, да и давеча перемолвили между собой… Суздальскому князю достоит имать княженье великое! – выговорил шепотом Авраам, приподымаясь на локте. – Узбек ветх деньми, в одночасье помрет… В Орду послать бы! Ошиблись мы с князем московским: крут и непоклонлив, вишь!
– И с Тверью ошиблись, Овраамушко! – вздохнув, отвечал Василий Калика. – Мыслю, тово… С Михайлой Святым право ли деяли мужи наши? Может, не стоило б с им ратитьце?
– Литва… – начал было Авраам.
– Не наша она, Литва! – возразил Калика. – Не наш язык, молвь не та, иная земля! Не ровен час, католики их улестят. В кажном мести свой навычай, Овраамушко, неможно нама вмести быти! Учнут ропаты немечьки строить у нас; в торгу от немечь, да свеи, да фрягов, да жидов придет русичам умаление; а и веце прикроют, и посадничю власть переменят на иньшее цьто… Так-то вот, Овраамушко! Мягко постелют, да жестко будет высыпатисе нам! А сами промеж ся не сговорим! Видал, кака незадача по приключаю? На брань не встали – бедны, мол, нужны, – дак нынь серебро даем! На то не бедны ищо! Яко и во Царьграде грецком тако же вот отворило: турки на их, латины по их, а они ратитьце, не хотят, бедны, вишь! Боюсь, Овраамушко, тако пойдет дале – съедят нас не те, дак други! И не примыслю путем, како нам спастисе от толикой беды? А уж не инако как любовью? Цюжи стали мы, Овраамушко, цюжи! Пото и женуть по нас! И вси князи низовськи надошли, и до всих мы стали екие поперецьны! Заступа надобна! Милость княжая! И с Литвою всяко не след ссору имать, и со князем Семеном Иванычем! Да и с Тверью друго надобно! Ляг, поспи, а я ищо помыслю, полежу, дрема меня не берет, дума долит!
Лежучи, вспоминал Калика тверского епископа Федора, с коим был у них некогда спор о мысленном рае. Калика и ныне считал, что прав он, а не Федор. Был на земле рай, Едемом прозываемый! По грехам людским сокрылси, невидим стал. Владыка Федор бает, яко тот рай мыслен токмо, духовен, а смертными очами не зрим… Кольми паче того надея, яко есть и в наши дни смертным явленные врата в рай тот, в Едем господень! Всего исполнена земля, всякой разноты и чудес! И звери дивии, и змеи, и Строфилат-птица, и носороги, и слоны преогромны! Всего исполнена земля! Как же не быть раю тому сокровенну где ни то? Почто ж, бают, горы огненны суть? Откуда идет огнь тот горящий? Не из хладной земли, не из хляби студеных вод! Должен быти солнечный мир, Едем райский, откуда изливает в наш мир огнь горящ! Горы света… И Спасов лик, лазорью начертан! Не прав ты, Федор, все одно не прав!
Подумал так, вспомнил, вослед Федору, убиенного князя Александра, сына коего, Михаила, крестил он, Василий Калика, семь лет тому назад… И тут поблазнило, что нашел, додумал душеполезное. Отроку надобно ныне грамоту постигать и прочие науки. Пристойно позвать крестника в Новгород Великий! Долго, скоро ли бегут годы, и
