В США обстановка разнилась в зависимости от регионов[580]. Уровень заболеваемости варьировался очень широко, от 18,5 % в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, до 53,5 % в Сан-Антонио, в целом же он составлял 29,3 % – тем самым коэффициент летальности при заражении равнялся 1,82 %[581]. В Индиане и штате Нью-Йорк уровень смертности втрое превышал уровень обычного года, в котором не случалось пандемии, а в Монтане в 1918 году он был в шесть раз выше нормы. Серьезно пострадали также Колорадо, Мэриленд и Пенсильвания. Все города с самым высоким в том году уровнем смертности (Питтсбург, Скрэнтон, Филадельфия) располагались в Пенсильвании, а с самым низким (Гранд-Рапидс, Миннеаполис, Толедо) – на Среднем Западе. По непонятным причинам в Дариене и Милфорде, штат Коннектикут, ни один человек не умер. Если считать по всем городам, то уровень смертности от гриппа в 1918 году более чем вдвое превышал норму, но в Мемфисе, Сент-Луисе и Индианаполисе он оказался примерно втрое выше, а в Нэшвилле и Канзас-Сити – вчетверо. Среди белых людей смертность, как правило, была ниже, чем среди чернокожих, но в дни пандемии гриппа в 1918 году эта разница сократилась. Исследование, проведенное Службой общественного здравоохранения США в девяти городах летом 1919 года и затронувшее более 100 тысяч человек, показало, что уровень смертности белых людей среди «очень бедных» был примерно вдвое выше, чем среди «состоятельных» и тех, кого относили к имеющим «средний достаток»[582].

Насколько эти отличия отражали государственную или муниципальную политику? Было высказано предположение, что немедикаментозные меры, проводимые в США на местном уровне, не только ослабили влияние пандемии на здоровье общества, но и ускорили восстановление экономики; впрочем, при более внимательном рассмотрении картина становится менее ясной[583]. По всей стране, за исключением Нью-Йорка и Чикаго, государственные и местные власти закрывали школы и церкви. С другой стороны, кампания, нацеленная на продажу Четвертого заема свободы (Fourth Liberty Loan) – $6 миллиардов военных облигаций, – привела к тому, что в сентябре и октябре неоднократно проводились публичные собрания и массовые митинги. Рестораны не закрывались[584]. В Нью-Йорке открытыми оставались не только школы, но и театры. Принципиальным новшеством стали введенные в городе скользящие графики работы, что позволило избежать столпотворений в метро[585]. А вот что помочь не могло, так это беззаботность доктора Ройяла Коупленда, главы нью-йоркского Департамента здравоохранения, который в августе настаивал на том, что «Нью-Йорку совершенно не грозит никакая эпидемия „испанки“». Оптик по профессии, в здравоохранении он особо не разбирался и считал, что обязан преуменьшать риск при каждой возможности. Когда в августе из Норвегии прибыли первые заболевшие, Коупленд не стал отправлять их на карантин и лишь безмятежно спросил: «Вы не слышали, чтобы наши солдатики болели? Спорим, что нет. И не услышите… Нечего нам здесь беспокоить людей». В конце сентября, когда зараза уже разошлась, Коупленд все твердил, что «ситуация под контролем во всех пяти районах, и… совершенно незачем опасаться, будто болезнь распространится хоть в сколько-нибудь большом масштабе». Когда за двадцать четыре часа (тогда же, в последних числах сентября) число новых случаев удвоилось, он все так же не принимал почти никаких мер – разве что советовал воздерживаться от кашля и чихания в общественных местах. А когда в октябре за один день было зарегистрировано 999 случаев, Коупленд отказался закрыть школы даже вопреки совету коллеги из Филадельфии.

Коупленд не мог совладать с проблемой, и вскоре в дело открыто вмешался доктор Сигизмунд Голдуотер, бывший глава Департамента здравоохранения, сообщивший в New York Times, что все «гораздо хуже, чем о том известно широкой публике, и если не придет помощь от правительства, то в случае распространения эпидемии возникнет опасность, что из-за беспечности пострадают многие». Две недели спустя мэр города, Джон Хайлан, публично пожаловался, что «Департамент здравоохранения допустил распространение заболевания», не став отправлять на карантин первых больных в городе. К тому времени (27 октября 1918 года) Комитет по здравоохранению Медицинской академии Нью-Йорка установил, что «418 781 человек заболел гриппом с тех пор, как тот впервые появился в городе». Население Нью-Йорка составляло примерно 5,6 миллиона человек, а значит, «испанкой» заболел каждый тринадцатый. Когда пандемия завершилась, она успела убить примерно 33 тысячи горожан[586]. И вряд ли стоит сомневаться, что закрытие школ сократило бы эти потери. Те города, которые не только закрыли школы, но и ввели запрет на публичные собрания – например, Сент-Луис, – справились значительно лучше, чем те, что промедлили с мерами, как Питтсбург[587]. В Сан-Франциско по настоянию доктора Уильяма Хасслера, главы местного Департамента здравоохранения, в октябре и ноябре 1918 года – а потом также в январе 1919-го – все были обязаны носить маски, и это вызывало знакомую реакцию у разношерстных защитников гражданских свобод, сторонников «Христианской науки» и экономически заинтересованных групп, объединившихся в «Лигу противомасочников»[588].

Здоровью общества «испанка» навредила больше, чем экономике[589]. Хотя, конечно, без негативных экономических последствий не обошлось, особенно в наиболее пострадавших странах[590]. Индия, пусть ей и выпала по-настоящему ужасная участь, во многом пошла по мальтузианскому пути: в областях, пораженных болезнью сильнее прочих, выжившим досталась лишняя земля, благодаря чему возрос уровень благосостояния на душу населения, и это позволило семьям не только рожать больше детей, но и серьезней вкладываться в их образование[591]. А вот на межвоенное экономическое развитие Бразилии пандемия, напротив, оказала стойкое негативное влияние[592]. В США газеты писали о резких спадах в секторе розничной торговли (если не считать аптек) в городе Литл-Рок и об убийственной нехватке рабочих рук на промышленных объектах Мемфиса[593]. Но «нетто-эффект», согласно обзору американских бизнес-циклов, составленному в 1946 году, заключался в рецессии, «необычайно краткой и умеренной по амплитуде», – не в последнюю очередь потому, что вмешательство в экономику было очень непродолжительным (оно длилось примерно месяц)[594]. Отмечалась также послевоенная рецессия 1920–1921 годов, но объяснялась она не пандемией двухлетней давности, а ужесточением денежно-кредитной и налогово-бюджетной политики[595]. Ежемесячные отчеты Второго федерального резервного округа, охватывающие Нью-Йорк, Чикаго и Новую Англию, показывают, что экономическая активность в 1919 году была относительно высокой. Доля предприятий, терпящих крах, в 1918–1919 годах сократилась. В 1919 году в Нью-Йорке и на севере Нью-Джерси начался строительный бум. Все показатели свидетельствуют о том, что сокращение экономики произошло именно в 1920–1921 годах. Единственная четкая связь пандемии с рецессией прослеживалась в том, что количество смертей от гриппа среди мужчин в расцвете сил, превысившее средний уровень,