Это было днем. А вечером Элли впервые покинула веранду. Они с Полем укрылись в кустах перед домом; в душной безумной тьме Элли совсем забыла про осторожность, кровь ее громко стучала отчаяньем, торжеством и местью, когда она готова была вот-вот уступить: «Пусть бы она увидела! Пусть бы она увидела!» И вдруг — Элли даже не услышала шороха — словно раздался громкий окрик, она судорожно, неловко дернулась и пришла в себя. Над ними стояла бабушка. Когда она появилась, сколько времени тут была, они не знали. Но она все стояла, ничего не говоря, все те бесконечные минуты, пока Поль, не спеша, удалялся, а Элли стояла, тупо думая: «Застигнута в грехе, не успев согрешить». Потом, у себя в комнате, она приникла к двери, стараясь не дышать, подстерегая, когда бабушка, поднявшись по лестнице, пройдет в комнату отца. Но шаги старухи стихли у двери ее спальни. Элли легла на кровать и лежала, не раздеваясь, все еще тяжело дыша, а кровь по-прежнему громко стучала. «Значит, завтра, — подумала она. — Она скажет ему утром». И тогда она скорчилась, заметалась в кровати. «Я даже не успела согрешить, — задыхаясь от недоумения и обиды, думала она. — Она уверена, что я согрешила, и скажет ему, а я все еще девушка. Это она меня довела, а потом сама же помешала, в последнюю минуту». Потом в глаза Элли ударило солнце, а она все так и лежала одетая. «Значит, она скажет сегодня утром, сегодня, — тупо думала она. — Господи! Как я могла? Как я могла? Мне ведь никто не нужен. И ничего не нужно». Когда отец сошел к завтраку, Элли ждала в столовой. Он ничего не сказал — как видно, он ни о чем не знал. «Может, она сказала матери», — подумала Элли. Но немного погодя появилась и мать и тоже уехала в город, не сказав ни слова. «Значит, еще не сегодня», — подумала Элли, поднимаясь по лестнице. Дверь бабушкиной комнаты была закрыта. Когда она отворила ее, старуха сидела в постели и читала газету; она подняла глаза — холодные, неумолимые, неподвижные — и не сводила их с Элли, пока та кричала в пустом доме:

— Что мне еще делать в этом мертвом, проклятом городишке? Я бы работала! Я не хочу бездельничать. Вы только найдите мне работу — любую, где-нибудь подальше, чтобы мне никогда больше не слышать этого названия — Джефферсон.

Ее назвали Эйлентия — в честь бабушки, хотя старуха вот уже почти пятнадцать лет не слышала ни своего, ни внучкиного, ни любого имени, если только его не кричали ей, как сейчас кричала Элли:

— Ничего вчера не было! Не веришь? В том-то все и дело! Ничего не произошло! Ничего! Ведь это было бы хоть что-то, хоть что-то…

А старуха продолжала сверлить ее холодным, цепким, недвижным взглядом безнадежно глухой, взглядом, от которого некуда спрятаться.

— Ну хорошо! — крикнула Элли. — Тогда я выйду за него замуж. Это тебе нужно?

Под вечер она встретилась в городе с Полем.

— Как вчера? Обошлось? — спросил он. — Да что с тобой? Или они..?

— Нет, ничего. Поль, женись на мне!

Они сидели в глубине аптеки, полузаслоненные конторкой для приема рецептов, но в любую минуту кто-то мог появиться. Она наклонилась к нему — бледное, напряженное лицо, накрашенный рот, словно багровый шрам поперек.

— Женись на мне. Или будет поздно, Поль. — Я на каждой не женюсь, — сказал он. — Ну же, возьми себя в руки.

Она прижалась к нему — вся обещание. Голос у нее был усталый и настойчивый.

— Вчера нам помешали… Если ты женишься на мне, я согласна…

— Ах, ты согласна. До или после?

— До. Теперь. Когда захочешь.

— Извини, — сказал он.

— Даже если сейчас?

— Ну уж сейчас! Возьми себя в руки.

— Ну да, понимаю. Только я не верю тебе. А пробовать поверить боюсь. — Она заплакала. Он сказал приглушенным голосом, все больше раздражаясь:

— Перестань. Говорю тебе, перестань.

— Да-да. Хорошо. Я перестала. Значит, не женишься? Говорю тебе — будет поздно.

— Нет, черт побери. Я же сказал, что на каждой не женюсь.

— Хорошо. Тогда прощай. Навсегда.

— Ну что же, раз ты так решила. Только если мы когда-нибудь еще увидимся, помни, это будет означать лишь одно. И никакой женитьбы. В следующий раз я позабочусь, чтобы не было зрителей.

— Следующего раза не будет, — сказала Элли.

На другой день он уехал. Неделю спустя в мемфисских газетах появилось объявление о ее помолвке. Этого молодого человека она знала с детства. Он был младшим кассиром в банке, но в будущем ему прочили место председателя правления. Серьезный, рассудительный молодой человек с безупречной репутацией и похвальными привычками, он уже целый год наносил ей чинные визиты. Он ужинал у них каждое воскресенье, а когда в городе давала спектакль заезжая труппа, что бывало не часто, покупал билеты себе, Элли и ее матери. Даже после объявления о помолвке, когда он приходил к Элли, они не сидели на темной веранде.

Скорее всего он и не знал, что до того она сидела в этой темноте с другими. А теперь никто с ней не сидел, и дни тянулись в тупом покое. Иногда по ночам она плакала, но не много и не часто; иногда разглядывала в зеркале свой рот и приглушенно всхлипывала с тихим отчаянием и сожалением. «Во всяком случае, теперь я буду жить тихо, — думала она. — Остаток жизни я проживу так тихо, точно я уже мертвая».

Затем, в один прекрасный день, никого не предупредив, как будто и она согласилась на перемирие и приняла условия капитуляции, бабушка отправилась погостить у сына в Миллз-сити. С ее отъездом дом, казалось, стал еще больше и пустее, словно, кроме Элли, только бабушка и была здесь живым существом. Теперь в доме с утра до ночи шили приданое, но Элли казалось, что она бесшумно и бесцельно, без единой мысли в голове движется в пустоте из одной комнаты в другую, и из всех них открывается один и тот же вид, такой знакомый и такой мирный, что он уже больше не способен даже наводить грусть. Долгие часы простаивала она у окна материнской спальни, наблюдая, как с каждым летним днем вьющиеся побеги ломоноса все выше всползают по сетке и перебираются на крышу веранды. Так прошли еще два месяца; до свадьбы оставалось три недели. Затем как-то утром мать сказала:

— Бабушка хочет вернуться домой в воскресенье. Может, вам с Филиппом съездить в Миллз-сити и провести субботний вечер у дяди, а в воскресенье вернуться вместе с