— Саш, а ты как, уверен, что то, что мы сейчас делаем — нужно?

Фермер цыкнул зубом, а Люк поперхнулся чаем.

— Ну ты, блин, и скажешь! — только и сказал наш разведчик, откашлявшись.

Командир же задумался на пару секунд, очевидно решая, послать меня куда подальше или так оставить, но потом совершенно другим, серьёзным тоном ответил:

— Знаешь, я, когда уже командиром группы стал, поехал как-то на «курсы повышения квалификации». И там один шустрик лектору похожий вопрос задал. Типа твоего. А тот, пожилой мужик, посмотрел на него, и говорит: «Знаете, товарищ капитан, в сорок первом мы такими вопросами не задавались. Делали, что могли. И что не могли — тоже. Чтобы ваш отец мог когда-нибудь подкатить к вашей матери с предложением вас замастырить.» Шустрик аж пожух весь. А докладчик тот, кстати, потом интересную вещь сказал, что, дескать, из-за просчётов летом и осенью сорок первого пришлось разменивать людей на время. Так и сказал: «дивизию на день, корпус на три, а армию — на неделю». И, что наши, спецназа, грамотные действия должны коэффициент изменить. И, что группа на день — это куда как лучше, чем дивизия. А уж если диверсанты неделю в тылу у врага продержались, куролеся, то они окупили не только свою подготовку, но и жизнь своих праправнуков. А мы тут две недели воюем. Вот и прикинь, сколько и чего…

— Тох, ты вспомни, — вступил в разговор Люк, — что тебя больше всего на играх бесило? Мы же с тобой это сколько раз обсуждали — надо бежать на пулемёты, двадцать бегут, а шестьдесят лежат. И «гибнут» все: первые — потому что сил траншею взять не хватило, а вторые — потому, что надо было вместе с первыми бежать, поскольку перестреливаться с бункером, лежа в чистом поле, вариант заведомо дохлый.

— Спасибо ребята, но за Советскую власть меня агитировать не надо… Просто до слёз обидно. И прорвались мы, и в машины ни разу не попали, и в засаде свои сидели… Всё так по-дурацки!

— А смерть, она не дурацкой никогда не бывает, если только покойнику не девяносто лет, — успокоил меня командир. — К этому привыкнуть очень сложно, если вообще можно. На, глотни! — и он протянул мне свою фляжку. — А потом — спать! От караулов на сегодня я тебя освобождаю.

***

В этом кабинете, смутно знакомом мне по фотографиям, я чувствовал себя очень неуютно. В окно был виден кусок китайгородской стены с воротами, а за ними виднелись башни Кремля. «Если я правильно помню географию родного города, то я сейчас — на Лубянке!» Судя по всему — я тут давно. По ощущениям, меня сейчас, что называется, «пропесочивают». С чего я это взял, было непонятно, но тон сидевшего напротив меня человека был резок. Я поднял глаза: «Мать моя женщина!»

Луч солнца блеснул на стеклах пенсне, заставив меня невольно сжаться в ожидании выстрела снайпера.

— Ну, и что же мне прикажите с Вами делать, уважаемый «гость из будущего»? — и знаменитое пенсне ещё раз сверкнуло на солнце.

— Ага — ухмыльнулся хозяин кабинета — Лисов тоже на этот прикол попался. Аж под стол упал. А у Вас я смотрю, нервы покрепче. Это хорошо. Ну, так что же мне с Вами делать, поэт Вы наш, так сказать, песенник?

Я неуверенно пожал плечами. Мол, а я что, я ничего. Так вышло.

— И что Вы молчите?

— Да, что тут скажешь, товарищ Генеральный комиссар, оно как-то само получилось. Но я готов искупить свою вину английской кровью. Отправьте меня на фронт.

— Ага — заворчал Берия — Отправь Вас на фронт, а нам потом не с кем капитуляцию Англии подписывать будет. В Германии, вон, пришлось какого-то полковника в генеральский мундир наряжать. У них, видите ли, генералы кончились. Перестреляли их всех на хрен. Нет, фронта Вам не видать, товарищ старший лейтенант, как Жанне Фриске умения нормально петь. Хотя, — он причмокнул — Какая женщина! О-ох! Огонь! И чего она, дура, петь лезет? Пока рот не открыла, все нормально, а потом… Вот и вы тоже, нет, чтобы как все нормальные попаданцы Высоцкого петь. Поете черт-те что, и ладно бы один раз. А теперь ваши, с позволения сказать, творческие порывы, дали такие всходы, что уже даже Марк Бернес в «Двух бойцах» вместо «шаланд» Вашу «Подмогу» исполнил. Ну, куда это годится? Берите пример с Лисова. Песни правильные поет, и уже генерал. А Вы поете, черт знает что, поэтому в старлеях и ходите. А если еще что-нибудь сморозите, я вас до ефрейтора разжалую.

— Так нет такого звания, товарищ народный комиссар.

— Специально для Вас и введем. Чтобы стыдно было с одной «соплей» ходить.

Да, такой подлянки я от Берии не ожидал.

— Я все осознал, товарищ Берия.

— Ну, вот и славно. Теперь никакой антисоветчины. Пойте что ли Пугачеву хотя бы, если уж «душа песен просит». Или лучше этого, как его? Ну, лысый есть там у вас, еврей этот?

— Розенбаум!

— Да нет. Другой. Бизон, Клаксон … э-э-э… — он пытался поймать мысль, но та упорно ускользала.

— Кобзон!

— Точно, Кобзон! — обрадовался нарком — Вот его и пойте. Он хоть и еврей, но идеологически безвредный. Вот его и пойте.

Представить себя исполняющим песни из репертуара Кобзона ночью под гитару в компании друзей я не смог, и настроение испортилось ещё больше:

— А может все-таки лучше Розенбаума. Он тоже еврей. И тоже правильный.

Ага — усмехнулся ЛПБ — Особенно когда «Мурку» поет. Или вот эту — про Питерское ЧК и одесских урок… Нет уж, товарищ старший лейтенант. Партия сказала «Кобзон». Значит, Кобзон. И ничего кроме Кобзона. Понятно.

— Так точно, товарищ народный комиссар!

А внутренний голос отозвался эхом: «Мать… мать… мать…»

— … Антон, подъём! — вырвал меня из объятий сна (и из страшного кабинета!) голос командира. — Через полчаса выдвигаемся. Как сам?

Я помотал головой, прогоняя остатки сна:

— Берия приснился.

Фермер хмыкнул.

— Ругал за несвоевременные песни.

— Не расстрелял? Ну и ладно…

Глава 11

Взгляд со стороны. Бродяга.

Не скажу, чтобы длительное сидение на одном месте было бы для меня непривычным. Приходилось уже сиживать