быть, в игнорировании его односторонности. А коммунист Мацей Червиньский, дискутируя тогда же на страницах «По просту» с католиками, вдруг сошелся с фельетонистом «Тыгодника повшехного» Стефаном Киселевским в том, что марксизм и католицизм одинаково принимают некоторые положения без доказательств, то есть марксизм носит в себе черты религии[433]. Наконец, секция общественных исследований Клуба кривого колеса еще в апреле 1956 года подготовила доклад о том, как европейские социал-демократы представляют строй Советского Союза, и в этом докладе было немало общего с громкой книгой югославского коммуниста Милована Джиласа «Новый класс», вышедшей в 1957 году[434]. После майского пленума 1957 года гайки закрутили, и подобные пассажи исчезли со страниц газет и журналов. Но рассуждать о марксизме в научном ключе никто не запрещал. Экономист Оскар Лянге в апреле 1959 года позволил себе заявить в варшавском центре партийной пропаганды: «История возникновения и развития социалистических стран пошла по другому пути, чем предвидели Маркс и Энгельс»[435]. Так что «Диалоги» стали одним из последних проявлений оттепели в печати – летом 1957 года еще было позволено многое из того, что стало невозможным в конце года (при Гомулке книга больше не переиздавалась, а первого русского перевода – и то частичного – пришлось ждать до 1987 года, когда в мюнхенском издании «Страна и мир» появился кусок седьмого диалога[436]). «Диалоги» вышли летом 1957 года в «Выдавництве литерацком», которое возглавлял знакомый Лема Генрик Воглер, как и он, чудом переживший Холокост еврей, в 1939–1941 годах учившийся на филфаке Львовского университета. Его издательство заключило договор и с эмигрантом Милошем, но не успело опубликовать поэта как раз из-за вмешательства цензуры. Воглер рассказывал Щепаньскому, что дошел до ЦК с жалобой на цензуру, а там нагло принялись отрицать, будто существует запрет на книги Милоша, и при этом сделали нагоняй цензору за болтливость. «Нет, этот строй не для людей», – подытожил Щепаньский свои впечатления от 1957 года[437].

Впрочем, не исключено, что цензор, просматривавший «Диалоги», просто невнимательно читал всю эту лемовскую заумь, убаюканный первыми шестью диалогами, в которых речь шла о кибернетике и ничего не говорилось о социальном строе (полное название книги, стилизованное, как и форма подачи, под XVIII век, звучало так: «Диалоги об атомном воскрешении, теории невозможного, философских выгодах людоедства, печали в пробирке, кибернетическом психоанализе, электрическом метемпсихозе, обратных связях эволюции, кибернетической эсхатологии, личности электрических сетей, извращенности электромозгов, вечной жизни в ящике, конструировании гениев, эпилепсии капитализма, машинах для управления, проектировании общественных систем»). Но в прессе «Диалоги» заметили. Публицист «Трыбуны люду», анализируя творение Лема, уделил больше всего внимания как раз седьмому диалогу, но назвал книгу скучной и банальной как по сути, так и по подаче: ему не понравился менторский тон Лема, который вместо обсуждения все свел к нотациям – причем в отношении кого? В отношении политэкономии, которая давно разработала собственные методы анализа, Лему, очевидно, неведомые. Критику же социализма журналист воспринял как критику «минувшего этапа», и без того раскритикованного с самых высоких трибун[438]. Куда теплее, но и бессодержательнее высказалась Данута Кемпчиньская, которая ранее уже хвалила Лема за «Неутраченное время» и сборник «Звездные дневники». В этот раз она отдала должное популяризаторскому таланту Лема, но обошлась без конкретики[439].

В 1957 году Лем шел от успеха к успеху. В январе с подачи Холлянека он начал писать фельетоны для основанного тем еженедельника Zdarzenia («Здажения»/«События»), проявив в этом немало энергии и таланта. «Автоинтервью», напечатанное в 11‐м номере, оказалось настолько искрометным, что Лем потом включил его в сборник своей публицистики, а в СССР оно вошло в один из «Альманахов научной фантастики» за 1965 год. В марте увидел свет сборник рассказов «Звездные дневники», куда, кроме путешествий Ийона Тихого, включили для объема пьесу про мистера Джонса, «Крысу в лабиринте» и старенькую вещицу «Конец света в восемь часов». Сборник получил положительные отзывы в польской прессе, хотя произведения, собранные там, отражали разные этапы жизни Лема и идейно противоречили друг другу: если путешествия с двадцать второго по двадцать шестое были реликтами времен сталинизма, то тринадцатое прямо насмехалось над той эпохой, равно как и над оттепелью, а двенадцатое доказывало тщетность любых попыток изменить общество социальной хирургией. Самым одиозным выглядело двадцать шестое путешествие, представлявшее собой примитивную антиамериканскую агитку. Лем больше никогда не позволял публиковать его. Правда, Ежи Квятковский – 30-летний шеф отдела современной литературы «Выдавництва литерацкого» (и участник Варшавского восстания, между прочим) – в своем отзыве о сборнике будто и не заметил внутренней противоречивости «Звездных дневников»: им всем он противопоставил «Крысу в лабиринте» как рассказ, «несомненно, более слабый». Особенно бросилась ему в глаза дисгармония между болтовней героев и напряженным действием[440]. А вот в газете вооруженных сил Żołnierz Wolności («Жолнеж вольности»/«Солдат свободы»), считавшейся вторым по значению органом прессы после «Трыбуны люду», наоборот, отметили «физиологию страха», пронизывающую «Крысу в лабиринте», и традиционно высоко оценили гротескность путешествий Ийона Тихого[441].

В мае Лем получил литературную награду Кракова за «Неутраченное время», причем, как ему донесли «доброжелатели», отнюдь не по литературным причинам. Награду прочили Ханне Морткович-Ольчаковой – 52-летней писательнице еврейского происхождения, – по чьей книге как раз сняли фильм «Погубленные чувства», описывавший бытовые и семейные невзгоды образцовой на первый взгляд семьи профсоюзного активиста и передовицы труда. Фильм вышел на экраны в октябре 1957 года и почти сразу был снят с проката, однако тучи над ним, по всей видимости, сгущались уже весной[442]. Поэтому горсовет решил на всякий случай присудить награду Лему. Тот отнесся к такой чести не без опаски – спрашивал Сцибор-Рыльского в письме, сильно ли его костерят коллеги[443]. И не удивительно: интриги в верхах могли поссорить Лема с некоторыми людьми, чье мнение ценилось в литературных кругах, прежде всего с семьей самой Морткович-Ольчаковой, чья дочь, например, приложила руку к созданию «Подвала под баранами», а мать уже более полувека трудилась на ниве издательского дела и была близкой знакомой вдовы Стефана Жеромского.

Затем увидели свет «Диалоги», в ГДР продолжали снимать фильм по «Астронавтам» и опубликовали «Магелланово облако», в Польше вышел телеспектакль «Существуете ли вы, мистер Джонс?», а еще произведения Лема были изданы в СССР, Чехословакии и даже Нидерландах. Правда, никаких финансовых выгод с этого Лем поначалу не получил. «Молодая гвардия» проигнорировала его письмо, а чехословацкое издательство сослалось на отсутствие договора с Польшей об авторском праве, но потом все же уступило[444]. С Нидерландами Лем и вовсе не мог связаться. Но получить заработанное