Шрифт:
Закладка:
Примечательно, что известие о том, что Розанов «умер христианином, умер вполне „православно“», воспринималось современниками или недоверчиво, или оценивалось ими как последняя эпатажная выходка «Человека душевного мрака». Так, например, тот же Эрих Голлербах рассказывает как один его
собеседник, проф. С., заметил возмущенно: «Непостижимо, как мог Розанов окунуться под конец жизни в самое банальное православие, в наибольшую церковность. Невероятная пошлость!»
Здесь также весьма примечательно цитируемое Голлербахом письмо к нему младшей дочери Розанова — Надежды Васильевны, в котором помимо утверждения, что «Вся смерть его и его предсмертные дни была одна Осанна Христу», проскальзывают юдофобские коннотации:
В Москве повсюду ходит легенда, что папа прогнал покойного брата Васю, который хотел стать красноармейцем, и кажется, что даже выгнал его из дома. Перед смертью же действительно причастился, но после сказал: «Дайте мне изображение Иеговы[166]». Его не оказалось. «Тогда дайте мне статую Озириса». Ему подали, и он поклонился Озирису… Это — евреи — Гершензон, Эфрос и др. Буквально всюду эта легенда. Из самых разнородных кружков. И так быстро все облетело. Испугались, что папа во Христе умер, и перед смертью понял Его. И поклонился Ему [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 313].
У Гершензона. Он рассказывал, что Розанов незадолго до смерти сказал ему: «С великим обманщиком Христом я теперь совершенно покончил». Еще говорил Гершензон, что основное в натуре Розанова было — трусость и что понимать его слова про Обманщика нужно так: «Покончил, а может быть, и все неправда» — и тут же перекрестился. И что вся гениальность Розанова в этом, верно, и заключается, в этом «может быть» [ПРИШВИН-ДН. С. 75].
Комментируя всю эту разноголосицу, Голлербах пишет:
Смерть большого писателя всегда порождает легенды и, в сущности, нет такой легенды, которая не имела бы внутреннего основания, хотя бы слабого подобия правды. В «легенде» Гершензона, Эфроса и пр. есть доля внутренней правды, хотя и лишенной внешнего основания. В ней есть вероятие и доля правдоподобия.
З. Н. Гиппиус вскоре после смерти Розанова передала мне от слова до слова рассказы про Иегову и Озириса, присоединила к нему еще Аписа, Изиду и Астарту. Такое обилие богов повергло меня в смущение, и я пытался протестовать, ссылаясь на свидетельства Над<ежды> Вас<ильевны> Розановой.
Но с женщиной спорить, разумеется, бесполезно, особенно со столь энергичной, как пленительная З. Н. Гиппиус, о которой покойный Розанов говорил с восторгом и страхом: «Не женщина, а сущий черт».
Почитатели розановского иудаизма утверждают, что православное настроение Розанова было всецело подготовлено свящ. Флоренским. П. А. Флоренский действительно имел большое влияние на Розанова и старался укрепить его в православии, но я не допускаю и мысли, чтобы Флоренский мог бы «инсценировать христианскую кончину». Повторяю, бессмысленных легенд не существует. Поэтому не станем отвергать «гипотезу Гершензона-Эфроса», если даже она и лишена фактического основания. Но противоречие с самим собою (выразившееся в «христианской кончине») несравненно более похоже на Розанова, чем идейная последовательность.
Он жил «наперекор стихиям» и <…> был «вместителен настолько, что совмещать умел противоречия» [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 314–315].
В свете темы «о вере или неверии» Василия Розанова, примечательна другая, более поздняя запись в дневнике Михаила Пришвина о высказываниях дочери Розанова:
25 марта 1927 г.:
Тат<ьяна> Вас<ильевна> сказала об отце: он был неверующий, да, в этом все: не верил (курсив — мой) [ПРИШВИН-ДН-2].
Однако же сам Розанов всегда утверждал обратное:
В конце концов, Бог — моя жизнь.
Я только живу для Него, через Него. Вне Бога — меня нет.
Бог мой! вечность моя! Отчего же душа моя так прыгает, когда я думаю о Тебе
И все держит рука Твоя: что она меня держит — это я постоянно чувствую.
Авраама призвал Бог: а я сам призвал Бога… Вот вся разница.
Конфликт у Розанова был не с Богом, а с Христом, в образе которого он, вопреки своей исконной православной закваске[167], видел лишь Человека. Эрих Голлербах, например, полагал, что:
Враждовавший с Христом, отвергавший сто учение, которое, как ему мнилось, испепеляет цветы бытия, изгоняет радости жизни <Розанов выступал здесь с ненавистных ему руссудочно-позитивистских позиций>. Сложность, запутанность религиозной позиции Розанова состояла в том, что он, глубоко интимно и мистически чувствуя Христа, не принимал Его рассудком [ГОЛЛЕРБАХ. С. 58].
В дневниках Михаила Пришвина за 1927 год имеются и такие вот записи:
Были у Тат<ьяны> Вас<ильевны> Розановой. Рассказывала о конце В<асилия> В<асильевича>. Он оставался, оказывается, до конца при своем, что христианство создало революцию.
Великий богоборец Розанов. Его семья, воистину, как в греческой трагедии, несет небесную кару за спор отца с богами (муки Тантала).
Толстой, и Розанов, не посещая церковной службы, не причащаясь — больше христиане, чем другие, это истинные, современные подвижники христианства, и в особенности Розанов, который, только умирая, разрешил себе причаститься.
Розанов восставал и против Христа, и против церкви, и против смерти, но когда зачуял смертное одиночество жизни, то все признал, и Христа, и церковь, выговаривая себе только право до конца жизни — право на шалость пера [ПРИШВИН-ДН-2 и — ДН-3. С. 234, 240, 276 и 614].
В калейдоскопе противоречивых свидетельств и мнений, касающихся любой существенно важной характеристики розановского мировоззрения, мы склонны видеть не столько парадокс, сколько закономерность, вытекающую из его роли трикстера, а также наглядное свидетельство правдивости характеристики писателем самого себя:
Я сам себя не знаю. И ни об одном предмете не имею одного мнения. Но сумма моих мнений, однако, есть более полная истина, чем порознь «имеемое» (кем-либо мнение).
В этой связи трудно не согласиться с Голлербахом, который считал, что
Розанов умер в прекрасном противоречии с самим собою.
<…>
Розанов не был двуличен, он был двулик. Подсознательная мудрость его знала, что гармония мира — в противоречии.
Он чувствовал, как бессильны жалкие попытки человеческого рассудка примирить противоречия, он знал, что антиномии суть конститутивные элементы религии, что влечение к антиномии приближает нас к тайнам мира. Тайна любви и смерти — в противоречии. Розанов не мог умереть иначе. Радостная вера, озарившая его смертный час, раскрыла пред ним смысл Единосущности. Отошло земное. Последняя настала тишина. «Темный лик» просветлел. В несказанном сиянии предстала Вечность [ГОЛЛЕРБАХ. С. 97–98].
Большинство ранних
