Гаврила услышал, кивнул. Не выразил ничего, но явно задумался. Молчал какое-то время, глядя перед собой, потом снова повернул голову на Костю…

— А потом что? Когда надоест?

— Когда надоест — тогда решу.

Наверное для кого-то звучало бы ужасно цинично, но Гаврила вновь просто кивнул. Потому что для него это — хоть какая-то определенность…

— Теперь твоя очередь.

Костя сказал, Гаврила глянул, вздернув бровь. Не совсем понял.

— Про Полину рассказывай. Я всё хочу знать. Чего ждать от нее. От тебя чего ждать. Выкладывай.

Гаврила колебался несколько секунд, потом же выдохнул, сел в кресле ровно, на ногти свои посмотрел, потом только на Костю опять.

— Полина — моя первая любовь.

Сказал серьезно, никак не отреагировал на то, что Костя хмыкнул. Это — ожидаемая реакция. Гордеев не из тех, кому дано понять. Кто хочет понять. Может он и прав в этом. Потому что чаще всего то, что начинается с любви, заканчивается ливнем из дерьма.

— А была вторая? — продолжая хранить на лице выражение ироничной насмешки, Костя спросил. Гаврилу это не задело. Он остался таким же — спокойным. Напряженным.

— Была. Наркота. Когда ее отец узнал о нас, заставил сделать аборт и отправил в Британию.

Ожидал ли Костя услышать такое — хрен поймешь. Проникся ли — не особо. Но иронизировать и дальше не хотелось. Потому что… Он видел тогда Гаврилу. Он его тогда вытаскивал. Причин не знал. Но за год он из такого же, как сам Костя, молодого, полного энергии, готового на жилах, превратился в конкретного нарика с отшибленными мозгами и напрочь потерянным вкусом к жизни. Нарика, в голове которого единственная жажда — достать дозу. Реабилитация заняла больше времени, чем Гаврила употреблял. Насколько Костя знал — пока без срывов. Правда точно также он знал, что зависимые просто меняют, а не лечатся. Вероятно, его изначальной зависимостью была Поля. Любовь, прости господи. Наркотики заменяли. А теперь…

— Наши с ней отношения перестанут тебя касаться ровно в тот момент, когда она станет Гордеевой. Надеюсь, ты это понимаешь.

Костя сказал, Гаврила согласился. Конечно, он всё понимал. Сто раз взвесил. Миллион раз смирился.

— Мы слишком много зла сделали друг другу. Я ей, она мне. Это было слишком больно, чтобы мы снова рискнули. Я просто хочу, чтобы этот ебанат старый… — Гавриле не свойственно было заводиться. Но сейчас, как ни странно, Костя его понимал. Очень условно, но понимал. — Он её как корову сует, блин, под насильника. Потому что с тем папашкой договорено. А я очень хочу, чтобы он обломался.

— Чтобы он обломался или чтобы ей не пришлось? — Костя спросил, склонив голову, Гаврила не спешил отвечать. Сначала думал, скорее всего, потом хмыкнул.

Глянул прямо, немного прищурившись…

— Если тебе сильно не повезет, Костя… Викторович… Когда-то ты меня поймешь.

— Надеюсь, нет.

Мужчины снова усмехнулись друг другу. Замолчали ненадолго. Дальше снова заговорил Гаврила. Наконец-то не о бабах. Наконец-то о деле.

— По Вышинскому… В принципе, мутного нарыли. Но надо проверять, дособирать, заворачивать в фантик, делать конфетку. Когда он был губером — все проходило через него. Заносили, крышевали, жгли архивы, закрывали дела. Дерибанили — предприятия и землю…

— Я по личному пройтись просил. Мы никого не удивим тем, что дерибанили.

— По личному тоже кое-что есть, но надо докапывать. Пока неясно. Я же говорю, он будто землю жег, как уходил в столицу. Архивов нет. Нихера нет. Кто-то что-то слышал, кто-то кому что-то рассказал, где-то наврали, где-то не так передали. А мы громко и настойчиво не можем. Нужно аккуратно, иначе он зашевелится сам. Будет готовить реакцию заранее. Нам это не надо.

— Ладно. Просто не затягивайте. Меня бесит, что эта сука ходит безнаказанной, а мне надо бабки новые заливать.

— Будет сделано, Костя Викторович. Будет сделано…

Гаврила пообещал спокойным голосом, Костя одобрил движением головы. Откинулся на спинку кресла. Тоже, как Гаврила чуть раньше, в потолок смотрел, думал, взвешивал, потом вернулся взглядом к другу…

— Цветы сделаешь снова? — спросил, получил в ответ кивок сначала, только потом вопрос.

— Агате?

— Агате. С Полиной сами решайте.

— Записку писать будешь?

Костя мотнул головой.

— Нет, просто цветы.

— Проебался? — Гаврила произнес неожиданно, пользуясь своей очередью усмехнуться иронично. И даже не сдулся под тяжелым взглядом Кости.

— Это ты проебался. А я разгребаю.

Объясняться Костя не собирался. Впрочем, как и Гаврила не собирался допытываться. Поднял руки, как бы в жесте «понял-принял», продолжая улыбаться.

— Технически разгребаю тоже я… — сказал негромко, увернулся, когда в него полетела ручка.

— Нахер иди отсюда. Работать.

Не ослушался, пошел к двери. Обернулся только, приоткрыв, глянул на Костю снова. Который задумчиво смотрел на телефон. Серьезно. Будто весь там…

Гаврила хотел съязвить о том, что кто-то походу втюрился… Ездит же месяц туда, как на работу… А потом понял, что не стоит… Пусть сами разбираются. Лишь бы на планы не повлияло.

* * *

К вечеру Костя вымотался, как собака. Хотел только сходить в свой душ, завалиться в свою постель и заснуть. Хотел этого, а ехал к Агате.

Отправил водителя, поднялся пешком. Свернул с очередного лестничного пролета на этаж Агаты, шел к квартире, замедляя шаг. Почувствовал сначала раздражение, потом хмыкнул…

Гаврила, конечно же, обеспечил доставку и отчитался. Костя не пытался больше ни писать, ни звонить. Агата — умная девочка. Сама все должна понимать.

И наверняка поняла. Но цветы забирать не захотела.

Гордая. Дурында.

Вот только вряд ли такой же осталась бы, не приедь он снова… Ни сегодня. Ни завтра. Ни через неделю.

И он же может развернуться и уйти. Ему-то это нахера? Пусть остынет сама. Сама же выйдет на связь. Он вроде как даже первый шаг сделал — был отвергнут. Да только…

Костя вставил ключ в замок, на сей раз решил, что обойдутся без вежливости. Ограничатся гостеприимством. Подвинул ногой корзину с цветами — сегодня розы уже кремовые. Гаврила позаботился о разнообразии. Правда Агата не заценила.

Открыл квартиру, заходил, видя, что в коридоре горит свет.

И Агата тоже здесь. Стоит в дверном проеме из спальни. В домашнем костюме. Сложила руки на груди. Смотрит на него, нахмурившись, но ничего не говорит. Ни радости не выражает, ни нахер не шлет.

Нет. Все же гордая. Но не дурында. Понимает, где ее личные берега в общении с ним.