был ли вопрос вдохновлён тревогой или надеждой, но что-то ему говорило теперь, что к его Эрнесту тут не особенно расположены. Поэтому для лучшего исследования принцессы он добросил:

– Я думаю, что, несомненно, имперцы возьмут верх над иными. Кучка мазуров, которая сегодня вырвалась, неподдержанная, не докажет одна ничего, а оттого, что была неопределённой, видя, что француз падает, обратится к цезарю.

Чарнковский говорил это без убеждения, потому что имел великую заботу. Он посмотрел на принцессу, которая холодно сказала:

– Так вы заключаете?

– И кажется мне, что не ошибусь, – добавил референдарий, – только, когда поле от мелких кандидатов очистится, имперцы возьмут верх. Утомлённая шляхта почти четыре недели стоит в поле и ничего не сделали. Расстройства сегодня в умах больше, чем было; в итоге возьмут хотя бы Бандуру, чтобы раз домой вернуться.

Принцесса как-то погрустнела.

Чарнковский ещё раз шутливо намекнул на изображение, что стоило бы его сохранить, хотя бы для насыщения любопытства фрауцимер, но принцесса говорить ему не дала. Поэтому, добросив ещё на прощание несколько слов, поклонился Чарнковский, недовольный от того, что выносил от принцессы, и ни с чем пошёл к маршалку Фирлею.

У него и у Зборовских чуть ли не всю ту ночь совещались и слушали при кубках то, что приносили высланные на разведку.

Никто из панов не был уверен, что приведёт своего электа, в каждом лице можно было читать заботу. Особенно Фирлей терял терпение и беспокоился, утверждая, что имперцы не умели действовать, а слишком верили в свою силу.

У Зборовского снова господа диссиденты, которые согласились на выбор француза, объявили великое беспокойство о том, как бы в Польше резня св. Варфоломея не повторилась. Воевода поклялся, что свяжет электа такими статьями, что ему оковы наложит и не допустит прикасаться к свободе совести.

На следующий день гораздо спокойней, чем первого дня, шляхта потянулась к своим шатрам, чувствовались выданные приказы, расчёты, какое-то выжидание, политика.

Мазуры только, как вчера, кричали за Генриха, так шумно, дружно, упрямо требовали его снова.

Плоцчане и равская шляхта присоединилась к первым. Тут единогласно голосовали за француза.

Чарнковский, который проскользнул к шатру, спрашивая, почему так спешно они вырываются перед другими, получил на ухо ответ, что это был лозунг, данный им из замка.

Одного только епископа плоцкого сумел склонить референдарий, надеясь, что это, быть может, повлияет на мазуров, чтобы громко и открыто говорил за Эрнеста и за него голосовал.

К долгой его речи шляхта поначалу терпеливо прислушивалась, потом некоторые невыспавшиеся начали громко зевать и кресты себе на устах писать, начался ропот и мало уже кто обращал на епископа внимание.

Поддержал ксендза только подкоморий варшавский Грибовский, но вдвоём не потянули за собой никого больше.

Равяне из бедности, ежели не Генриха, предпочитали уж шведа.

День этот окончился ничем.

Мало какое воеводство согласилось на одного, как мазуры, паны говорили каждый за иного кандидата и до голосования не доходило. Казалось, что время, вместо того чтобы сосредотачивать и объединять, всё сильней раздваивало и растраивало.

В некоторых воеводствах голоса так резко отзывались, что почти бой можно было ожидать. Шляхта оскорбляла друг друга и рвалась к саблям. Рдест, швед, Пяст Бандура, Пяст Розенберг, француз имели приверженцев тут и там; кто их имел наибольшее число, трудно было посчитать, а Чарнковский с болью видел, что дело императора в четверг стало хуже, чем в понедельник, когда Генрихово, казалось, улучшилось. Простодушные мазуры стояли при своём, призывали Генриха группой, голос их разлетался и имел какую-то привлекательную силу. Начинали и иные земли за француза давать голос.

Время было закончить выборы!

Чарнковский, видя, что светится, рассчитал, что нужно разжечь неразбериху; дал своим знак, чтобы голосовали за Пяста. Сам же он проголосовал за шведа.

В четверг затем на поле был, как выражались некоторые, настоящий ад. Рёв, крик, ропот, проклятия, группа против группы. Некоторые палки, иные – сабли, не доставая их, в ножнах поднимали вверх, толкались, нажимали. Проезжающих панов обступали толпы. Более злобные кричали, что сеяли несогласие специально, чтобы в мутной воде ловить и якобы силой навязать деспота. Вести ходили самые странные.

Некоторые принялись говорить, что император хотел вторгнуться с оружием и в доспехах; что имперцы хотят разогнать шляхту и. п. Великополяне для порядка, которого не было, велели переписать всех кандидатов, потому что их прибавилось великое множество, под именем Пястов. Начали зачитывать громко всех по очереди, над каждым злобно делая комментарии, которые, как из самопалов, выстреливались из групп окружающих. Когда, наконец, кто-то выкрикнул как кандидата слупского Бандуру, вырвался смех и заразительно пошёл по всему полю, так что потребовался час, чтобы его успокоить.

Достойный и благородный Войцех Слупский хоронил всех Пястов с собой.

Наконец пришла уже пятница, а короля ещё не было. Усталость и нетерпение рисовались особенно на лицах вождей. Фирлей кипел гневом, Зборовский немного издевательски усмехался, но, в целом, не тратил запала. Было срочно и ему, но стоял так, что должен был использовать императорские ошибки и на них строить.

В пятницу почти все паны сенаторы собрались под большим королевским шатром, который обступили высланные от воеводств депутаты.

Предвидели в этот день решительную борьбу, как те же речи начались заранее.

Каким образом честные Генриховы мазуры и их союзники в превышающем числе, потому что их насчитывали до трёх тысяч, незначительно осадили по кругу большой шатёр – это только бы, может, невидимые такие деятели, как Талвощ, могли объяснить. Мелкая шляхта, заранее хорошо накормленная, со всех сторон текла как бы случайно и вставала как-то неохотно, но в итоге железным обручем охватила панов сенаторов и стояла спокойно.

Но происходили особенные вещи. Когда кто-нибудь из панов сенаторов говорил за француза, была такая тишина, как мак сеял; начинал иной об Эрнесте, о шведе, начинался ропот, шум, суета, что слова никто услышать не мог.

Выходило это будто бы случайно, но бороться с судьбой невозможно.

Затем поднялся для голоса староста Ходкевич, которому император, как мы знаем, издавна доверял, и с ним всей Литве, так как главой её стал. Не сомневались Фирлей, Чарнковский и имперцы, что он отдаст голос за Эрнеста, когда – о чудо! – объявил себя пан староста за Генриха, добавляя:

– Генрих жениться на принцессе Анне, а так и кровь наша будет удовлетворена.

Ещё не закончил Ходкевич, когда начало кричать Подолье:

– Генрих с Анной! Генрих с Анной!

Первый раз так явно выступило желание народа, чтобы последняя молодая веточка напрасно не ушла. Говорили это к сердцам.

По правде говоря, Эрнест также мог и обещал