Шрифт:
Закладка:
Известно, что и на III Македонскую войну молодёжь отправлялась крайне неохотно. Участились случаи неявки на призыв (Liv. XLIII.14). И если государство (т. е. правительство) нуждалось в армии для продолжения внеиталийской агрессии, то для армии (т. е. народа) потребность в такой агрессии была не столь уж велика. В этих условиях резко возросло значение ветеранов, из бедности или алчности добровольно служивших кампанию за кампанией. Фактически они стали профессионалами. Из всех категорий, годных к службе, правительство могло уверенно рассчитывать, пожалуй, только на них. Поэтому важно было привлекать их в армию и удерживать там подольше, поскольку со сменными контингентами были проблемы. Осознавая свою особую ценность для государства, ветеран должен был претендовать и на более реальное вознаграждение. Он уже считает, что армия – для государства, государство – для армии, требует большего жалованья, ослабления дисциплины. Став полностью профессиональной, армия окончательно отделит себя от государства, оно станет для неё только источником дохода.
В результате воин будет стремиться использовать своё привилегированное положение и ослабление государственного контроля для максимума личных выгод. Это уже третья стадия: не армия – для государства, а государство – для армии. Когда гвардия преторианцев будет диктовать сенату свою волю, бунтовать, убивать неугодных командиров и даже возводить на трон своих ставленников. И тогда правительству приходится не раздражать армию и всячески с ней заигрывать.
Вполне вероятно, первый случай, когда армия требовала, а сенат уступил, – это и есть погром Эпира. Это самое первое проявление того, что в будущем, императорском Риме, армия будет властвовать над государством. Следующие непосредственно за погромом события косвенным образом подтверждают это: «Вся добыча была распродана, а вырученные деньги распределены между воинами» (Liv. XLV.34). Каждому досталось по 200 денариев (ibid.). Сумма весьма значительная[1024]. В это время ужин и ночлег в гостинице строили всего пол-асса (Роlyb. II.15). 200 денариев – это 3200 ассов. Тем не менее неудовлетворённые воины с вожделением взирали на царские сокровища – захваченную казну Персея, считая, что получили меньше, чем заслуживают. Ожидали, что Эмилий выделит им и часть царской казны. Однако он внёс в казну 200 000 000 сестерциев «и победил величиною этой суммы всех предшественников» (Vell. Paterc. I.IX.5). Обманувшись в надеждах и припомнив ужесточение дисциплины, воины единодушно проголосовали против предоставления их полководцу триумфа. Опять совершенно исключительный случай – впервые армия выступила как самостоятельная политическая сила. На сенаторов это произвело сильнейшее впечатление. Они призывали друг друга пресечь наглость воинов, «которые не остановятся перед злобным беззаконием или насилием, если никто не помешает им лишить Эмилия заслуженных почестей (Plut. Aem. Paul. 31). Неприятная ситуация дала основание для грустных размышлений: «И теперь уже слишком часто делаются ошибки вследствие заискивания перед народом; что же будет, если воины станут господами своих полководцев?» (Liv. XLV.36).
«Отцы» испугались того, что сами же вызвали к жизни, разрешив разграбление Эпира. Армия впервые почувствовала себя самостоятельной силой, пытающейся диктовать свою волю государству[1025]. Такую гипотезу можно оспаривать, одно бесспорно: агрессивная политика и войны повысили роль армии. Грабёж, приток лёгких денег, нежелание трудиться, возможность паразитировать за счёт государства развратили общество, породив в нём необратимые изменения. За успешные завоевания платили слишком дорогой ценой – падением морали, что отразилось и на армии, которая «есть продукт своего народа и носит на себе плоды современной цивилизации и культуры»[1026]. Война развращала армию, армия как часть общества передавала ему свои пороки, больное общество пополняло армию «заражёнными» новобранцами. Армия пока сохраняла свои боевые качества, но её мораль уже претерпела существенные изменения. Складывались новые отношения командиров с подчинёнными. Чтобы не нажить врагов, консулы при наборе исключали многих, особенно богатых, офицеры не смели наказывать солдат: те могли отомстить при голосованиях в комициях[1027], ослабляли дисциплину[1028]. Всё это доказывало необходимость перехода к постоянной профессиональной армии.
Разграбление Эпира – лишь один из первых симптомов профессионализации римской армии, начало процесса. Впрочем, то войско, которое принял Эмилий, имело много признаков даже наемного. Сенатор Сервилий заявил: консул действительно великий полководец, если с таким разнузданным воинством сумел победить. Воинов его он охарактеризовал так: «неблагодарные мерзавцы, которым больше по душе, чтобы военачальник умел льстить и заискивать, нежели командовать» (Plut. Aem. Paul. 31).
Интересна роль Эмилия. Ливий пишет, что консул «совсем не удовлетворил, как он надеялся, воинов, которые негодовали на то, что не получили части из царской добычи, как будто бы они вовсе и не воевали в Македонии» (Liv. XLV.15). Эта фраза («как он надеялся») даёт основание предполагать, что именно Эмилий и обратился к сенату с просьбой вознаградить недовольных воинов другой территорией для грабежа, раз уж по политическим соображениям Македонию решили оставить нетронутой. Видимо, даже таких людей, как Эмилий, затронули новые веяния.
Профессиональная армия по сути своей гораздо более дисциплинированна, нежели ополчение. Как это ни парадоксально, конфликт армии с консулом объясняется именно недостаточной и юридически не оформленной профессионализацией. Воины не имели узаконенного статуса профессионалов и не могли быть уверены в твёрдом постоянном доходе, что порождало особую алчность и жажду грабежей – только таким путём воины могли обеспечить свою старость.
Что касается бесчинств армии в позднем Риме, то, вероятно, это объясняется разложением государственной системы, которая была уже не в состоянии осуществлять контроль над армией.
Нет оснований считать, что профессиональные воины появились в Риме только после реформы Мария, а до неё существовало лишь народное ополчение на основе обязательной воинской повинности. Добровольцы из воинов ветеранов, из алчности или бедности служившие во многих войнах, уже во II до н. э. стали заметной частью армии.
Такое положение наблюдается со II в. до н. э.: чем сильнее становилось государство, тем ниже падала мораль его гражданской общины. В самом величии Рима таились истоки его гибели. Первые признаки морального упадка, аполитичности, возвышения личного над общественным, отмирания традиционных римских «доблестей» появились именно тогда, когда Рим был в зените могущества. Об этом достаточно красноречиво свидетельствуют и эпирские события 167 г. до н. э.
Однако, несмотря на заметные проявления упадка римского духа, сила Рима была ещё очень велика, поэтому предложенный Л.Д. Саникидзе термин «панримский кризис»[1029] представляется нам крайне неудачным.
После III Македонской войны в Греции у власти везде стояли проримские элементы. Полуостров сотрясали смуты и усобицы, но римские послы, регулярно бывающие здесь, ничего не делали для оздоровления
