как я вхожу, принюхалась, и по коже у меня побежали мурашки. Тати всегда говорила, что может сказать кто из нас кто по одному лишь запаху, потому что Индиго пахла яблоками, а я – жимолостью.

– Индиго знает, что ты здесь?

– Я сказала, что хочу почитать.

Тати улыбнулась.

– Но не сказала, что хочешь почитать мне.

Тати ткала для меня свои собственные чары, соблазнительные, едва ощутимые, как волосок, незаметно высвобождающийся из косы.

Тати была права. Я не сказала Индиго, что собираюсь почитать для её тёти. Ей не нравилось, когда я оказывалась с Тати наедине.

– Подойди, – прохрипела женщина. Жестом подозвала меня ближе, и я подчинилась.

Я чувствовала запах еды, упавшей ей на халат, не замеченной сиделкой и теперь вонявшей. Тати разомкнула губы. Её дыхание пахло сладостью медикаментов поверх гнили.

Тати потянулась, погладила мою руку. Я наклонилась, решив, что она хочет что-то мне нашептать. Она коротко погладила меня по щеке, потом схватила за шею, притягивая ближе.

– Мои глаза могут быть бесполезны, но мы обе знаем, что слепа – не я, – яростно прошептала Тати. – Открой свои глаза!

Глава двадцать шестая

Жених

Когда-то я отдал Индиго своё сердце.

Это был наш первый День святого Валентина вместе. Я знал, что она ненавидит этот праздник, а мне было нечего предложить – она могла купить себе в десять раз больше. Но в то утро я скользнул к ней в постель, держа в руках плюшевого кролика.

– У меня для тебя кое-что есть, – сказал я. – Подарок. Дар, вдохновлённый самим Кащеем.

Глаза Индиго распахнулись. Она увидела игрушечного кролика, и уголок её рта чуть приподнялся.

– А кто такой Кащей? Кролик?

Я притянул её ближе к себе. Она была взъерошенная со сна, а бронзовая кожа казалась свежеотглаженным атласом.

– Нет. Он был чародеем, которого невозможно было убить. Он отделил от себя собственную душу, которую спрятал в яйцо, потом в утку, потом в зайца, потом в сундук на дереве.

Индиго на меня не смотрела – очерчивала круги по моей груди.

– Сокрытые души и сокрытые тайны.

– Именно.

Она потянулась к кролику.

– Значит, твой подарок – это твоя душа?

– Что ты, лишь моё смертное сердце. Но я спрятал его в розе, в яйце, в шкатулке и в кролике, – заявил я.

Индиго нашла шов в игрушечном кролике и открыла. Я вскрикнул, схватившись за грудь, и она рассмеялась. Внутри оказалась шкатулка, в которой была яичная скорлупка, а в ней – пачка семян помидоров «Индиго Роуз»[21].

Не так давно она рассказала мне, что мечтала о садике, где будет расти всё яркое и питательное. Я подумал, она будет в восторге, но вместо этого у неё задрожали пальцы. Не успел я спросить, понравился ли ей подарок, Индиго притянула меня к себе, и пачка семян упала на пол.

Она их так никогда и не посадила, а я теперь знал, что в тот день она лгала. Индиго всегда знала, что Кащей отделил свою душу от тела и вытянул смерть, как булавку, удерживавшую ткань. Она знала, потому что когда-то сделала то же самое.

В Комнате Тайн я разгладил галстук, посмотрел на золотые с хрусталём часы, стоявшие рядом с мёртвым оскалившимся чёрным медведем. На часах было без пятнадцати до ужина. Я ждал Индиго. И это был последний раз, когда я ждал её.

Прислуга, готовившая нам ужин, ушла, и Дом был пуст. Повар сообщил мне, что в обычное время они бы остались, чтобы прибраться после ужина, но поскольку это было последнее пиршество в честь умирающей, Индиго сказала, что тарелки могут подождать до утра. Я представил себе Ипполиту в её огромной кровати. Интересно, различала ли она хотя бы мигание огоньков аппаратуры вокруг? Хотелось верить, что она принимала их за звёзды.

Пока я ждал жену, я изучал Комнату Тайн. Она казалась сдержанной. Тени были аккуратно приколоты под сохранёнными мордами косуль и ориксов, зайцев и бизона. Свет свечей, в отличие от теней, лакировал бедренные кости, клыки и выбеленные нижние челюсти.

На столе расположился наш последний ужин – жареная оленина, тушенная в собственном соку, обложенная сливами и вишней. Сыр с голубыми прожилками и лунно-белыми корочками горками стоял рядом с мисками с фруктами. Рядом – несколько стеклянных графинов с гранатово-красным и бледно-медовым вином покрылись капельками кварца.

Скоро мы с Индиго сыграем в нашу последнюю игру.

«А что потом?» – хотел спросить я у Дома, но тот был тих – так тих, что даже скрыл шаги Индиго по ковру, пока она не оказалась чуть ли не напротив меня.

– Это неправильно, что смерть так усиливает мой аппетит? – спросила она.

– Нет, – ответил я. – Я умираю от голода.

Это было правдой. Я умирал от голода по завершению этой истории, хоть какому-то.

– Как ты? – спросил я, и тотчас же пожалел о пустой банальности вопроса.

Индиго изогнула бровь и одарила меня властным взглядом. На ней было чёрное платье, украшенное перьями, с высоким траурным воротом. Скорее даже не платье, а словно пара больших крыльев, сложенных вдоль её тела. Её волосы блестели, собранные назад. Если она и плакала потому, что у неё умирала тётя, на её гладких чертах не было ни следа слёз.

– Устала, – ответила она.

Мы созерцали друг друга. Я не знал Индиго и любил вопреки этому. А может быть – именно из-за этого. Во всём неведомом, сокрытом в нашем браке, я узнал сам себя, и это тоже было инкарнацией любви.

Первые полчаса мы ели в тишине. Индиго едва поднимала взгляд от тарелки. Не то чтобы она была сосредоточена на еде, но скорее старалась не сосредотачиваться на чём-то ещё.

Позади неё морда оленя повернулась в нашу сторону. Тени его рогов казались огромными и странно подвижными, растекаясь по стенам, словно густой чёрный сироп. Комната оживала. Время пришло.

Я отёр руки и подался вперёд.

– Я подумал, сегодня тебе понадобится отвлечься. Подумал, мы могли бы сыграть в игру.

– В игру? – переспросила Индиго, поднимая взгляд от тарелки. Она говорила осторожно, но голос был напряжённым от затаённого рвения. И снова я вспомнил, что Индиго шла по миру с бесконечной точностью создания, знающего, что может растоптать всё под своим каблуком. – Какую игру?

– В твою любимую. Со сказкой и небольшой долей жертвенности, где ключ к победе – не что иное, как сдержанность.

Лицо Индиго осталось непроницаемым.

– Каковы правила?

– Я расскажу тебе сказку, а ты должна слушать. Ни единого звука