на сидении и подумать с удовольствием и даже со злорадством, что не достать им его, не замучить вопросами. Но вдруг, будто затмение на него нашло — приказал водителю остановиться. В зеркало прокурор видел, как парни, сорвавшись с места, побежали к машине.

— Нам до Грозного, до Ленинской комендатуры. Довезете? — срывающимся голосом спросил высокий, вцепился в ручку двери, будто прокурорская «Нива» была его последней надеждой.

Юрий Андреич указал кивком головы, чтобы садились назад.

Некоторое время ехали молча. На кочке подлетели, Юрий Андреич обернулся.

— Откуда?

— Из «Независимой», — бодро ответил высокий, оторвавшись от заляпанного грязью окна, — корреспонденты.

— Вижу. А что без пресс-службы, без охраны?

Засопел оператор, шмыгнул носом.

— Неделю просидели в Ханкале, ну там, где наш вагон, знаете? Ни одного репортажа. Никто не везет, только на офисиос, а нам надо отрабатывать, ну, то есть…

— Понятно, Москва крови требует.

Оператор примолк, подозрительно прищурился.

— А вы что, с ФСБ или прокуратуры?

— Угадал. Золотарев Юрий Андреевич, прокурор Грозного. С кем имею честь?

Оператор пихнул высокого в бок.

— Я ж говорю наши. Пестиков я, Олег, а это кор… Вязенкин Григорий. Да вы не волнуйтесь, мы ничего такого фнимать не собираемся. Посмотреть. В Ленинке комендант… Я его с Шатоя знаю с двухтысячного. В горной комендатуре ждали погоду… «вертушку». Нормальный мужик. Колмогоров Евгений Борифыч.

Не сдержался Золотарев.

— Паршивая у вас работа, гнилая, лезете везде, лезете… — прокурор не нашел еще что сказать. Зашумела рация.

— Закон на связи.

На заднем сидении притихли. Рация хрипела чьим-то встревоженным голосом:

— На пересечении улиц … обнаружен труп женщины. Огнестрельное… затылочной области. Сообщил Роща. Нашли во время спецуры. Выдвигаюсь с группой.

Золотарев подумал: не бывает в жизни бестолковых случайностей, всякая случайность закономерна. Сколько он докладывал, сколько требовал обратить внимание, среагировать должным образом. Но будто в пустоту слова. Не слышит никто — ни здесь, ни там наверху. Здесь-то, может, и понимают — но что ты сделаешь с этим городом, с этим временем? Проклятое время, проклятое!.. Пять старух за месяц, пять старушенций нищих: ботинки войлочные, черные ладони — и дырка в затылке. Одна рука, одно племя, одно зло метит жертвы. Но видно не пришло время платить. А приде-ет!.. Это-то Золотарев знает по собственному прокурорскому опыту.

Трясется «Нива» на ухабах. Хлюпает носом шепелявый оператор.

Да — он не любит журналистов. Ну и что с того. Пусть, как говорится, отрабатывают свой хлеб.

— Извините, Юрь Андреич, а можно нам… ну на место… с вами?

— Я ж говорю, крови.

— Да я не в том смысле, — смутился корреспондент Вязенкин.

По дороге они и встряли… Омоновцы, отцепив район, посоветовали переждать немного на пятачке под охраной, — у дома уже работают спецы, — от греха подальше перекантоваться минут несколько. Оператор выбрался из «Нивы», и пока Золотарев выяснял, что да почем, уже наводил свою камеру на омоновские спины, бэтер с саперами и кричащую толпу у подъезда.

Убитую нашли в ста метрах от «омоновского» пятачка. Женщина лежала лицом вниз, рядом валялась сумка. Оператор Пестиков, расставив треногу, снимал. Возле тела работали эксперты. Корреспондент Вязенкин стоял неподалеку, вытягивал шею, стараясь разглядеть детали. От головы убитой отвалился кусок лобной кости — на землю натекло розовое. Мозг. Высокий молодой человек болезненно сглотнул. Он увидел собаку. Казалось с первого взгляда, что пес просто прилег отдохнуть у ног, войлочных ботинок хозяйки.

— Юрий Андреич, саперы нужны сдернуть, — поднявшись с колен, сказал следователь.

Не шелохнется тополиный лист, ветра будто и не было никогда. Мгла нависла над городом, стало трудно дышать. Казалось, что все вокруг обречены, — и небо просто рухнет и придавит землю свинцовой своей тушей.

День подходил к полудню.

И все было обычно… как на войне. Высокий корреспондент Вязенкин стоял вместе со всеми над окоченевшим телом тетки Натальи. Понимал ли этот молодой парень, что происходит вокруг. Вряд ли… Кому сейчас важны его переживания? Да и переживания его были легковесными — незамаранными. Так и должен был думать всякий, кто первый раз попадает на войну. Прокурор Золотарев, Буча с Вакулой, Колмогоров, и тот омоновец, что стрелял по окнам, перешагнули уже эту черту — каждый в свое время.

В полдень этого дня перешел за черту еще один человек с удостоверением корреспондента «Независимой» телекомпании по фамилии Вязенкин.

Когда появился саперный бэтер, все спрятались за броней.

Пестиков, бывалый оператор, объяснял Вязенкину.

— Гриня, ну чего не понять. Под трупом может быть граната. Кошкой подцепят, сдернут, и тогда…

— Чего будет? — глупо переспросил Вязенкин.

— Снимать буду. Отойди-ка, — и Пестиков навел камеру на худого сапера в камуфляже. Тот теперь один стоял у тела, в его опущенной руке болталась веревка с якорем-кошкой.

Это был старший лейтенант Каргулов Дмитрий Фаильевич…

…Саперы обступили тело тетки Натальи.

Так стояли долго, не двигаясь с места. Кто первый заговорит, у кого хватит совести нарушить эту проклятую тишину? Где ж ты, ветер, где бродишь? Или затянуло тебя небесными потоками? Но там другие песни и ветра другие — не земные — восходящие.

Вакула. Ему положено. Ему можно. Он старый, он раньше всех переступил черту.

— Эта та, которой харчи возили?

Мертвый Пуля вытянул лапы, уткнулся носом в войлочный ботинок.

— Ты смотри, это кобель ее? Сдох с тоски, — землистый бас у Вакулы, таким басом о смерти и положено говорить. — Давайте, сынки, работайте.

Каргулов сзади стоял. Сунул руку в карман, нащупал леденец.

— Арбариски.

— Давай, взводный, не тяни.

— К-константин Ефграфич, а давайте мы им на рынке заложим. Ж-жахнем, так жахнем… сто пятьдесят второй. За м-мама не горюй. Шкур десять положим. Это ж наша б-бабка, саперная!

— Жахнем, старлей… — Вакула бросил руки плетьми вдоль могучего своего тела. — Кого жахать-то, старлей? Оно ж все вернется. О чем ты? Глупо.

Вакула не то хотел сказать. Он хотел в полную мощь своего протоиерейского баса закричать на всю улицу, на весь город, на весь мир, — что надо бить, крушить, давить! Но не закричал, а подумал, что скоро ему меняться, и тогда все — конец — закроются навсегда синие комендантские ворота. Он будет долго вспоминать, как после Афгана, но потом забудет… и швырнет в мусоропровод «Крест» за Кавказ и «Звезду» за Афган. Да будь ты проклято все!..

Каргулов размотал конфетку, сунул леденец в рот и захрустел.

— Отойдите все. Я сам.

Он взял у Бучи «кошку» и стал над телом.

Каргулов смотрел на изуродованную голову тетки Натальи, на мертвого Пулю и нервно тер себя ладонью по щеке. Шею вдруг закрутило тянущей судорогой.

«Черт, как же меня