Шрифт:
Закладка:
И в политической деятельности соседок по дому участие Вайолет тоже усилилось. Просто жить по‐другому недостаточно; они должны в лучшую сторону изменить материальные условия своих менее удачливых сестер, так любила говаривать Крис. И к тому ж Вайолет не могла это внутренне не признать, политическая активность обеспечивала ей прилив адреналина и довольства собой, удовлетворения тем, что она делает что‐то по‐другому, не хуже того, которое раньше она получала от своих перепихов. Блестящий успех: они не позволили застройщикам закрыть женский приют в Хакни! Накал женской поэтической группы в Брикстоне, которую она вела, люди делились там личным, пережитым опытом травм. Вайолет протестовала, маршировала, выступала на заседаниях; обрела голос благодаря окружающим ее женщинам.
Но потом, месяц за месяцем, по мере того как она вникала все глубже, очарование стало блекнуть. Порой – ну, иногда – Вайолет чувствовала, что кое‐какие из наиболее радикальных лозунгов ей не по нутру.
На одной особенно жаркой сходке насчет того, чем атаковать мужчин, которые посещают недавно открытый стрип-клуб в Сохо (яйца? клей? свиная кровь – погодите‐ка, сумеем ли мы собрать достаточно менструальной крови?), Вайолет прямо‐таки страдала, видя в происходящем прямую параллель с тем, как ведут себя на протестах мужчины: те же разъяренные лица, ругань и плевки в легавых, разбитые витрины на Первое мая.
Ненависть женщин к “мужикам” выражала себя порой с той же силой, как ненависть мужчин к “бабам”. Так и так ненависть, все плохо. Но все‐таки она ожидала, что женщины будут вести себя по‐другому.
Это чувство выкристаллизовалось во время акции протеста на Флит-стрит. Для сентября было на редкость жарко; горячий воздух над перекрытой улицей словно мерцал, полицейские выглядели грозно, и Вайолет чувствовала, что по внутренней стороне бедер у нее струйкой течет пот. Одна из женщин закричала истошно, что все мужское племя – насильники и кастрировать их всех надо.
– Господи, я уйду, если это пойдет в таком духе, – прошептала она Лили.
– Останься! Не уходи. Нам нужны трезвые головы, – отозвалась Лили, рассеянно пристукивая по земле плакатом “Сексизм убивает женщин”.
– Ничего подобного, головы нам нужны дерзкие и решительные! – включилась еще одна соседка по дому, Мейбл, самая воинственная из жительниц “Матильды”, к блузке которой, как обычно, был приколот значок “Убей всех мужчин! Спроси меня как”. – Требуй больше, чем нужно, и тогда положение дел, может, сдвинется хоть на дюйм. Если ж требовать только того, с чем, по‐вашему, они, может быть, согласятся, они даже пальцем не шевельнут!
– Да я понимаю, – устало сказала Вайолет, знакомая с этим аргументом. – Но почему это должно быть так… агрессивно?
– Так они же агрессоры, и другого языка им не понять.
– Но не опускаемся ли мы до их уровня?
– А ты что, лучше пустишь в ход свое женское обаяние? – окрысилась Мейбл.
“Это она потому так, что в ней самой обаяния ни на грош”, – подумала Вайолет, и ей тут же сделалось стыдно.
– Но тогда это будет игра по правилам, которые они сами нам навязали! Это все равно что в смирительной рубашке бороться с кем‐то, кто ее на тебя и надел! – продолжила Мейбл.
– Ну, может, и так. Но все‐таки я не хочу им уподобляться, действовать так, как они. Мы должны делать это по‐своему – мирно, по‐женски, не буйствуя, не прибегая к насилию.
Мейбл, услышав это “по‐женски”, фыркнула. Вайолет стало неловко, она заметила, что и Лили смотрит на нее словно бы с неприязнью, но потом поняла, что нет, это не неприязнь, это что‐то еще.
После акции они пошли в паб, потому что Вайолет, конечно же, не ушла, осталась до конца, и в пабе ей стало казаться, что нога Лили, голая под обрезанными выше колен джинсами и мягкая, с длинными пушистыми волосками, задевает ее собственную до странности часто.
В движении существовал дресс-код, особенно среди лесбиянок, но хотя Вайолет никогда не смела вслух об этом сказать, она вправду не понимала, отчего это, раз уж они так сильно ненавидят мужчин, им хочется выглядеть как мужчины. Наряды Вайолет: летящие платья и шляпы с широкими полями, бусы и на руке корзинка – как правило, вызывали ухмылку.
Она стала меньше пользоваться декоративной косметикой, согласившись с тем, что соответствующая продукция есть средство обогащения капиталистов, а ложные стандарты красоты – головная боль, навязанная мужчинами. Но, впрочем, не могла не задаться вопросом, с какой стати ей менять свою внешность в угоду хоть бы и женщинам – нет ли в этом иронии? Вайолет нравилось, какие у нее глаза, когда их подведешь и ресницы тушью подмажешь. Она это лицо сама себе выбрала, когда из деревенской мышки превратилась в городскую девушку. И не хотелось ей выглядеть по‐другому, когда Эл вернется домой. Не хотелось, чтобы ноги ее поросли темными волосами. Бритву она прятала в коробке с тампонами.
Но волосы на ногах у Лили были очень, очень мягкие, и намного позже, когда другие женщины разошлись, чтобы улечься спать, а Лили задержалась взглядом на Вайолет чуть дольше, чем нужно, и спросила: “В постель – или еще бутылку вина?” – сердце Вайолет подпрыгнуло, легонько, но все‐таки. И когда, поздно ночью, они сидели с ногами на диване и ноги их вдруг сплелись посреди разговора, она почуяла прежний зуд.
Поцелуй был очень нежным, начался с малого и неспешно – не то что со многими из тех ее случайных парней, которые кидались и вламывались так страстно, что целоваться с ними было все равно что с будильником, пока тот звонит. Затем Лили отстранилась, и вопрос: “как тебе? окей?” – был задан мягко, одними глазами, и Вайолет ответила такой широкой улыбкой, с такой готовностью сказала “да”, что они снова слились – с ощущением неизбежности, правильности, с чувством, Вайолет поняла, которого она не испытывала с тех пор, как в последний раз виделась с Элом.
И когда Лили склонилась, чтобы поцеловать ее в шею, Вайолет показалось, что крошечные пузырьки побежали по всем ее конечностям, вверх, к самой макушке, и там уже лопались, пенясь и шипя. И они соскользнули с дивана на пол, и конечности их перехлестнулись, плавно потекли одна по другой…
А Эл вновь сделал усилие, на оргии улегся между телами, скинул майку и поцеловал женщину с толстыми, рыхлыми губами, вытерпел, стараясь не утратить эрекции, пока она дюйм за дюймом сползала к его паху, хотя и думал, что она от этого похожа на гусеницу. Ну, давай же, сказал он себе, надо уметь насладиться этим. Да и потом, ему ведь нужно что‐то да написать. Он оглядывал комнату, всю эту плоть повсюду, когда женщина вполне умело начала отсасывать
