не ответил. Попробовала еще раз – безрезультатно. Проходя мимо спортивного центра с открытыми кортами, я заметила группу девочек-подростков, которые играли в нетбол. Нетбол напомнил мне о Кэтрин: в школе мы обе входили в команду. Кэтрин играла замечательно, ее тело будто специально было создано для нетбола: высокая, быстрая, легкая в передвижении. Она играла на позиции защитника, я – в роли флангового нападающего. Фраза «напористая, как центровая» до сих пор служила нам в качестве наихудшего оскорбления в адрес женщины. Я стояла за металлической сеткой, смотрела на игру и вспоминала матчи, на которые приходил папа: оказавшись у боковой линии, он забывал о кротости и становился поразительно кровожадным. Интересно, помнит ли об этом Кэтрин. Она была моей единственной близкой подругой с детства, и когда не останется никого из членов моей семьи, только она сможет путешествовать со мной в те далекие воспоминания. Я обнаружила, что скучаю по ней больше, чем когда-либо.

На моих глазах одна из девушек отточенным движением взмыла в воздух, поймала мяч и аккуратно приземлилась на ноги. Насколько же это чопорный вид спорта. Никаких касаний друг друга, одна нога не должна отрываться от земли, никаких препятствий и длительных удержаний мяча. Я смотрела, как девушки, стоя на одной ноге, по-балетному поворачиваются и взмахивают руками, и вспомнила тот день, когда мы поменялись уроками физкультуры с учениками из местной школы для мальчиков. Нетбол стал для них сущей пыткой: они не могли овладеть хладнокровной, бесконтактной манерой ведения игры, которой мы были прекрасно обучены. В то же время мы проводили лучший день в жизни на их футбольном поле и поле для регби: пинали мячи, швыряли друг друга на землю и возились на траве. Наблюдая за тем, как девочки-подростки в одинаковых спортивных майках аккуратно и отточенно играют в нетбол, я поняла, что хочу закричать от их лица. Мне хотелось орать от лица всех нас.

Я отправила Максу сообщение: «Похоже, ты опять взялся за старое».

Через десять минут послала второе: «Ты обещал, что подобное больше не повторится».

Еще на подходе к дому я услышала крики из квартиры Анджело. Я остановилась в коридоре и прижала ухо к двери. Внутри спорили на итальянском: сначала мужской голос, потом – женский. Они перекрикивали друг друга все громче и громче, каждый хотел победить в упорной битве. Я услышала женский вопль, что-то разбилось. Наступила короткая пауза, а затем снова заговорил мужчина: угрожающий тон медленно нарастал и наконец перерос в такое крещендо, что голос Анджело сорвался от напряжения. Я постучала в дверь.

– Эй? – крикнула я, не зная, как еще начать. Я хотела только убедиться, что женщина в безопасности. – ЭЙ? У вас все в порядке? – Я заколотила в дверь кулаками. – Анджело! Если не откроешь, Я ВЫЗОВУ ПОЛИЦИЮ!

Вновь послышался женский крик, и я ударила сильнее.

Дверь распахнулась. Передо мной стояла невысокая темноглазая женщина с грубыми чертами лица и чересчур выщипанными бровями. Ее тонкие, почти невидимые губы дрожали от гнева. Волосы, густые и пересушенные от выпрямления, доходили до плеч и были того бордового оттенка, который часто мелькал в середине нулевых.

– ЧТО? – крикнула она, слегка брызнув слюной. В носовой перегородке у нее красовалось серебряное кольцо.

– У вас все хорошо? Просто скажите, что нет никаких проблем, и я оставлю вас в покое. Можете подняться ко мне, если хотите.

Я глянула поверх ее плеча: Анджело стоял в халате, с отсутствующим выражением лица и бессильно повисшими руками. Женщина повернулась и спросила его о чем-то по-итальянски. Он пожал плечами и что-то пробормотал в ответ. Она фыркнула и захлопнула дверь. Поднявшись наверх, я указала время и дату на клочке бумаги вместе с описанием инцидента, на случай если в будущем эта информация станет важной.

Неделю спустя, так и не получив весточки от Макса, я решила впредь, уходя, оставлять телефон дома. Я и без того угробила кучу времени в прошлом году, таращась в экран в ожидании его ответа. Если Макс опять меня игнорировал, на этот раз я хотела изгнать нечистую силу как можно быстрее и безболезненнее.

Однажды днем я вернулась домой и обнаружила пять пропущенных звонков от мамы. Очевидно, произошло одно из двух: развод в королевской семье или неприятность с папой.

– Нина? – прохрипело в трубке на середине первого гудка.

– Да. Привет, мам. Все нормально?

– Я весь день пыталась до тебя дозвониться.

– Извини, я оставляю телефон в квартире, когда ухожу.

– С чего вдруг?

– Потому что… – Я не могла признаться, что Макс снова меня игнорирует. – Ради моего… душевного спокойствия, – вяло закончила я.

Мама сразу поняла, что я собиралась сказать не то. «Мое душевное спокойствие». Будто это домашний питомец.

– Ох, Нина, ради бога…

– Что случилось?

– Папа расшибся, – сказала она.

«Расшибся». Все меняется после того, как человека официально признают беспомощным: он перестает «падать» и взамен «расшибается». «Папа упал» – до чего безобидно это прозвучало бы десять лет назад. Пара синяков да шутливый пересказ происшествия. «Папа расшибся» – и внутри яркой лампочкой вспыхнула паника.

Я проделала долгий путь на метро до пригородной больницы, куда папу доставили в отделение неотложной помощи. Раньше я бывала в больнице только дважды: первый раз – когда упала с тутового дерева на Албин-сквер и мне наложили швы на колено, второй – чтобы попрощаться с бабушкой Нелли. Я и забыла, насколько огромны больницы и как сложно там ориентироваться, несмотря на кучу указателей, от которых мало толку. Я полчаса не могла дозвониться до мамы, плутала по разным неотличимым друг от друга зонам с названиями всех цветов радуги и пыталась найти кого-нибудь, кто бы мне помог. Но рядом не оказалось никого из персонала: этим больницы в корне отличались от отелей.

Наконец, обнаружив один из двух имеющихся в здании лифтов, я поднялась на пост отделения скорой и неотложной помощи. Меня провели в палату, куда положили отца. Рядом с кроватью дежурила мама, и я поймала себя на том, что почему-то избегаю ее объятия.

– Его уже осмотрели?

– Нет, – ответила мама. – Мы все еще ждем.

– Что они собираются проверить?

– Не знаю.

– Они в курсе его состояния?

– Да, – раздраженно сказала она. – Я схожу за кофе. Билл, принести тебе кофе?

Папа не ответил и никак не отреагировал, когда мама поцеловала его в голову и вышла. Я приблизилась к кровати. Было заметно, что проникающий из коридора шум разговоров и распоряжений нервирует отца. Пахло тошнотворно – смесью сахара, дезинфицирующих средств и недоваренного картофеля из школьной столовки. Казенный неуютный запах.

– Моя мама знает, что я здесь? – спросил он.

– Да.

Я села на стул рядом с кроватью и взяла папу за руку. Он остался безучастен.

– Когда она придет меня навестить?

– Неизвестно, папа, – сказала я. – Но она бы хотела узнать, как ты себя чувствуешь.

– Приведи мою маму, и она узнает, как я себя чувствую.

Мне хотелось заплакать.

– Расскажи, чем ты занимался в последнее время. Какую музыку слушал? Прочел что-нибудь интересное в газете?

– Я хочу с ней поговорить, – сказал папа чуть резче. Он был расстроен и имел на это право: я не отвечала на его вопросы, пыталась сменить тему. На его месте я бы точно вышла из себя. – МНЕ НУЖНА МОЯ МАМА! – неожиданно закричал он, отбрасывая мою руку.

Я подумала об Оливии и о том, какой капризной и несдержанной видела ее в последний раз, и как Марк успокаивал малышку на расстоянии.

– Папа, все хорошо. – Я нерешительно потянулась и ласково накрыла ладонью его руку. – Я здесь. Все хорошо.

– Никто меня больше не слушает.

– Я всегда буду тебя слушать. И серьезно относиться ко всем твоим словам. Обещаю.

– Я просто хочу поговорить с мамой, вот и все, – сказал он упавшим голосом. – Я хочу к маме.

Я продолжала гладить его руку. Он задышал ровнее, закрыл глаза и в конце концов уснул.

Вернулась мама с двумя чашками черного кофе, и я тихонько вывела ее из палаты, чтобы не тревожить отца. Мы вышли в холл за сестринским постом.

– Нам нужна сиделка, – сказала я.

– Не драматизируй. Люди его возраста постоянно падают.

– Дело не в возрасте. Это не несчастный случай, а прогрессирующее заболевание, и дальше будет только хуже.

– Я стану внимательнее за ним присматривать.