В основном это вопрос самих обитателей ранчо. Мама Рида, Синтия — миниатюрная улыбчивая женщина с темными кудрями, которая в прошлом году вышла на пенсию после работы учителем в школе, — умеет совершенно великолепно распределять время и ресурсы, ведь она вырастила семерых детей в доме с тремя спальнями, двумя ванными и туалетом. На кухне каждое ее движение просчитано для достижения максимальной эффективности в пространстве, за столом каждая ее фраза кому-то просчитана для соблюдения баланса, чтобы никто не был обделен. Кажется, что это должно пугать, будто она робот, но не пугает. Наоборот, появляется ощущение, словно я в надежных и добрых руках того, кто старается уделить мне максимум возможного времени.

Томас Сазерленд — который настолько копия Рида, пусть и состаренная, что я даже заколебалась, пораженная его строгим приветственным: «Добрый день» — более буквально связан с числами: он бухгалтер, работающий в аккуратном домашнем офисе в передней части дома. Он тихий, наблюдательный, прямолинейный, и за три минуты моего рассказа о своей работе он успел спросить, тщательно ли я подхожу к вычетам на расходные материалы. Губы у меня дрогнули, изогнувшись в улыбке, глаза начали нервно искать Рида. На секунду мы оба забыли о числах, вспомнив буквы, которые он однажды мне написал: «Я очень нервничал».

И наконец, сестра Рида Кэди. Двадцатилетняя девушка с длинными волосами, окрашенными в русалочьи оттенки розового, голубого и сиреневого, работающая колористом, за что даже в самых дешевых салонах Нью-Йорка берут несколько сотен долларов. Через полгода она заканчивает курс по косметологии. Кэди — яркая, общительная и, очевидно, совершенно загадочная для своих более сдержанных родителей и братьев — определяет себя годами разницы в возрасте со старшими детьми в семье, которых не оказалось дома в наш спонтанный приезд. На восемь лет младше самого младшего сына Сета, на десять лет младше Райана, на одиннадцать — Рида, на тринадцать — Оуэна, на шестнадцать — близнецов Коннора и Гаррета. Ясно, что эти числа многое для нее значат и то, что она мыслит себя в дистанции от старших братьев. Я мало знакома с такого рода подсчетами, но понимаю, что, будучи подростком, Кэди наверняка чувствовала себя единственным ребенком в семье.

И в этом мы похожи.

— Мама всегда заваривает чай после еды, — объясняет мне Кэди. Если Кэди загадка для своих родителей, она понимает, что они, в свою очередь, загадка для гостей, и поскольку я здесь, она взяла на себя роль гида, время от времени дающего пояснения, чтобы я не растерялась. Когда Рид заботливо спрашивает ее о документах, касающихся курсов, она гордо (и громко) объявляет мне, что Рид оплачивает ее обучение. Когда Томас молча подает сложенный вчетверо газетный лист Риду, Кэди, закатив глаза, говорит, что Томас играет в «Челленджера» каждый день, с тех пор как Рид втянул его в эту игру пару лет назад после травмы спины.

— Теперь ясно, откуда ноги растут, — говорю я, снова улыбаясь Риду, когда все встают из-за стола. Сазерленды встают и одинаковыми движениями убирают со стола каждый свои две тарелки и три прибора, а я молча их копирую, очарованная открытием этих мельчайших деталей, шифров, ведущих к сердцу Рида, повседневных привычек, по которым я могу понять, кто он такой.

Странно, но я здесь не нервничаю, не чувствую себя лишней. Хотя даже несмотря на то, что вчера я плакала у него на груди, выказала высокий уровень доверия, мне тут не совсем по себе. Возможно, мы оба понимаем: еще слишком рано, но Рид привез меня сюда, чтобы ответить чем-то столь же личным на мои откровения. Поездки на машине хватило бы, чтобы мне стало лучше, спокойнее после ссоры с Сибби: мы взяли машину напрокат и заехали за вкусностями для меня; когда я пела попсовую песню, Рид забавно посмеивался; он был так красив в солнцезащитных очках и держал руку у меня на бедре, пока мы мчались по трассе, ища знаки. Но вдобавок к этой поездке он сделал мне очень нежное и хрупкое предложение. Подарил мне то, в чем я нуждалась, хотя сама этого не понимала.

Мы устраиваемся на чай в продуманной до мелочей симметричной гостиной. На противоположной от меня стене висит галерея семейных фотографий. По ним видно, как росла семья: каждые несколько снимков появлялся новый пухлый малыш. Последние фотографии по численности напоминают школьные групповые портреты: к семье присоединились жены и дети старших сыновей. И ни на одной фотографии, к моему большому облегчению, нет Эйвери.

— Мы с Томасом оба из больших семей, — говорит Синтия, увидев, как я рассматриваю фотографии. — Знаю, многие говорили, что глупо иметь столько детей. — Она протягивает мне чашку, покрываясь румянцем в том же месте, что и Рид.

— Я не думаю, что это глупо, — говорю я, хотя мне от одной мысли захотелось проглотить лишнюю горсть противозачаточных. — Наоборот, это, кажется, весело.

— Весело, — повторяет Томас с каменным лицом.

На лице Рида появляется его изгиб, но он прячет его за чашкой чая.

— Мы всегда это планировали, — говорит Синтия, обращая к Томасу строгий, но все же любящий взгляд.

— В смысле… Меня вот они точно не планировали, — смеется Кэди.

Я улыбаюсь ей:

— Меня тоже.

— Ты знаешь, вот что действительно стоит увидеть, — говорит Кэди, наклоняясь за альбомом на нижней полке журнального столика.

— Кэди, — произносит Рид.

— Это расплата. Вспомни, как приехал сюда в выходные на мой выпускной.

Лицо Рида суровеет.

— Ему надо было напомнить, — только и говорит он суровым, покровительственным тоном, и я чувствую неуместное возбуждение. Невольно взгляд скользит к его брови — швы уже сняли, но она все еще раздвоена заживающей раной. Он, кажется, заметил и игриво приподнял бровь, будто может читать мои мысли.

Лицо горит, пытаюсь сосредоточиться на фотоальбоме.

— Короче, — говорит Кэди, приглашая маму сесть с другой стороны от меня. Я практически сразу ставлю чашку — чай все еще со вкусом земли, — и на моих коленях появляется фотоальбом, сопровождаемый комментариями Кэди и Синтии к разным фотографиям. Пытаюсь сосредоточиться на тех вещах, которыми они со мной делятся, но меня отвлекает ощущение тепла и счастья, чего-то особенного, что говорит: «Добро пожаловать в нашу семью».

Просто Л-А-С-К-О-В-Ы-Й парень, напоминаю я себе просто на всякий случай.

Но когда Кэди открывает разворот с фотографиями Рида в младенчестве, мое сердце сжимается в объятиях другой «Л», которая значит больше, чем ласка, и которую я изо всех сил игнорирую.

— Ох, — говорю я мягко, уставясь на фотографию.

Маленький Рид, пяти или шести лет. Розовые щеки, волосы куда рыжее, чем сейчас. Голубизны глаз не видно — они сощурились от широкой-широкой улыбки, обнажающей ровные белые молочные зубы с одинаково узкими промежутками между ними. Он такой маленький и радостный, полный слишком больших для его тельца чувств, в руках он сжимает маленькую грифельную доску со своим именем.

Написанным пухлыми круглыми буквами.