Это обоснованное утверждение: в той камере, где кроме Кузнецова находился его подельник - Юрий Федоров, а также бывший бандеровец - "хороший мужик", четвертым был уголовник с десятком судимостей, "истерично вспыльчивый и озлобленный на все и вся" - сволочь явная. А чуть дальше автор в нескольких словах характеризует динамику своего отношения к четвертому - "от крайне горячей ненависти до более или менее прохладного отвращения". Но, объективируясь от той реальности, ныне свободный человек констатирует: "Это ад в квадрате, это тьма кромешная в кубе".

В отличие от "Дневников", книга о лагере разбита на главы - каждая имеет свое название. Беру главу "Странный народ" (кавычки автора книги, так как это словосочетание заимствовано у Достоевского. - М.К.), посвященную педерастам. Кузнецов считает, что, говоря о "странном народе", автор "Записок из Мертвого дома" имел в виду именно педерастов, число которых в ХIХ веке было несравнимо с теперешним. "В нынешние времена он (этот народ. - М.К.) изрядно расплодился. Если из 250 каторжников обрисованного Достоевским острога только человек 15 были пассивными педерастами, то, например, в нашей зоне из 83 человек их насчитывается 18, то есть чуть ли не каждый четвертый, да голов 30 активных, которых попробуй, назови педерастами - хлопот не оберешься". Для женщин же настоящих, которые считались лакомым кусочком, - приходилось создавать отдельные лагеря.

"Чем занимаются во мраке взрослые люди на воле - их личное дело". (Когда писалась эта книга, гомосексуалисты и лесбиянки еще не устраивали "парады гордости". Так что теперь эти "взрослые люди" вышли из мрака на свет Божий.) И добавляет нечто самое важное для узников советских концлагерей: "На свободе гомик не обязательно подлец, в лагере он почти всегда вынужден быть стукачом, не защищенный общеарестантской поддержкой, он, в сраме своем, беззащитен и перед начальством - угрожая ему новым сроком за гомосексуализм (по тогдашним советским законам этот грех преследовался как преступление. - М.К.) или разоблачением в глазах матери или жены, "педагоги" в конце концов вынуждают его к доносительству".

Автор фиксирует разные типы педерастов - мужчин и женщин. "Вот, например, живет в нашей зоне всесоюзно знаменитая Любка, "дама" (на самом деле пассивный мужчина. - М.К.) весьма совестная (по "петушиным" меркам, конечно), очень строго блюдущая кодекс староуголовной морали. Она громогласно обличает тайных "петухов" (другое прозвище пассивных педерастов. - М.К.), призывая их сбросить маску, а главное - не ходить по "кумовским" кабинетам. О себе "она" заявляет: "Я воровская пидараска"..." Далее Кузнецов разбирает биографию этой "дамы", которая сидит уже лет тридцать - последний "четвертак" (25 лет) схлопотала за убийство начальника режима, который "застрелил "ее" супруга и погиб от Любкиного топора. "Ей", конечно, пришили "политический террор"".

... Во Владимирской тюрьме умер некий Альберт (какое-то время он оказался соседом Кузнецова по камере), тоже, по собственному признанию, "петух". "Судьба Альберта в некотором роде не типична - не тем, что с ним (Альбертом) случилось, а тем, как он воспринял случившееся". А случилось с ним вот что. В первый раз его задержали по ошибке, и по ошибке же он попал в лагерь, где "к нему несколько раз подкатывался "петушатник" (он же активный педераст. - М.К.) - все обнять норовил... И однажды Альберт прямым в челюсть послал его на землю. Через некоторое время (оставался 341 день до свободы) в рабочей зоне Альберта, ударив по затылку чем-то тяжело-мягким, оглушили, связали и изнасиловали двое". Но Альберт оказался человеком, которому "нагадили в душу, и он помешался на том, что, пока не разыщет мерзавца и не убьет его, он не может считаться человеком". А вообще Альберт имел несколько сроков - уже по статье политической.

Последнее и об Альберте, и об авторе в связи с этим "маньяком". Кузнецов: "... даже непродолжительное (неполных два месяца) общение с Альбертом оказало на автора большое влияние, основной смысл которого можно передать так: есть люди, чья доля тяжелей твоей тысячекратно, и они не стонут"". Кузнецов перед прощанием уговаривал Альберта плюнуть на все: "Ведь только за проволокой это (изнасилование. - М.К.) такой уж позор, а на воле... Да ты так никогда и не освободишься! Автору и сейчас тяжело, едва он вспомнит взгляд, которым отбросил его от себя Альберт".

Тут, как и в других местах книги, Кузнецов нешуточно самокритичен. Сам он говорит об этом так: "Когда мне душно и совсем уж невтерпеж, нет лучше средства, чем скорчить в зеркало гримасу и показать себе язык. Когда бы не ирония, разве вынести, не впав в цинизм, всемирный кавардак, когда б не юмор, разве ужиться с глупостью людской... и со своею тоже?"

Есть и другие красочные персонажи, точнее, оригиналы на общем непроглядном фоне лагерного контингента. В главе "Велик ли лагерный пятачок" выведен туберкулезник Волобуев, пославший по наивности жалобу в Президиум Верховного Совета СССР, с требованием немедленно освободить его. Кузнецов переписал в книгу текст его заявления, меланхолически заметив, что ходатайство Волобуева о помиловании вряд ли дошло до адресата, и вскоре бедняга умер от туберкулеза. Дело происходило в феврале-марте 1977 года, то есть при "добром" Брежневе.

Ужасно описание лагерной больнички: "Дом с привидениями..." Особенно впечатляет палата для умирающих - "полутемная комнатушка, где на клеенчатых койках бесстыдно - внестыдно - метастыдно желтеют полускелеты, словно выползшие из груды трупов с какой-нибудь фотографии военных времен. С той разницей, что фототрупы не смердят. "А почему они голые?" - спрашиваю санитара. Оказывается, чтобы не менять им белье. Зато, говорит, мы им жарче печь топим". И еще: "Приличный-то врач бежит отсюда при первой же возможности". А вот слово "печь" порождает тяжелые ассоциации, особенно в связке с "фотографиями военных времен". (Не знаю, входило ли это в замысел автора.)

Что касается главы "Кандаламша", то она выглядит как вставная новелла в романе о лагерных вертухаях. Она превосходна и по сути, и по форме. В ней, в частности, приведена лагерная частушка, довольно непристойная, но остроумная. Вот один из ее куплетов: "Нас четыре, нас четыре,/ Нас четыре на подбор:/ Аферистка, чифиристка,/ Ковырялка и кобел!" (Последние два прозвища означают соответственно пассивную и активную лесбиянок.) И поет похабную частушку женщина!

Как известно, в итоге Кузнецова поменяли на главу подпольной (при Пиночете) компартии Чили Луиса Корвалана, которому автор тоже посвящает "пару теплых слов". Кто-то из лагерников обращает внимание на фото Корвалана в страшном чилийском концлагере (в советской газете, должно быть): и приемник-то он имел, и посылки из СССР получал, а сам, черт возьми, с волосами и в вольных тряпках.