class="p">Никто не говорил. Они смотрели на меня. Я сразу понял, что меня привели сюда под ложным предлогом. Я знал, что это не имеет никакого отношения к какой-то впечатляющей, определяющей карьеру актерской работе. Что именно они хотели от меня, я не знал. Но выражение их глаз и энергия в комнате говорили мне, что ничего хорошего. Я слышал о вмешательстве, когда друзья и родственники собираются вместе, чтобы сообщить человеку, что у него серьезные, угрожающие жизни проблемы. Но у меня не было серьезных проблем. А были ли? Этого не могло быть.

Может быть?

Я рухнул на пол, как мокрое полотенце. Казалось, что комната вращается. Я трясла головой и бормотала про себя: "Я не могу этого сделать. Я не могу..." Никто не говорил. Они просто продолжали смотреть на меня мрачным, серьезным взглядом. Я, пошатываясь, вышел из комнаты, пульс бился. Они отпустили меня. Я вышел на улицу, чтобы попытаться успокоить себя сигаретой, сопровождаемый большим лысым незнакомцем, но спокойствие не было той эмоцией, на которую я был способен в тот момент. Внутри меня горело сокрушительное, неумолимое чувство предательства и нарушения. Все в моей профессиональной жизни и - что еще хуже - самый близкий мне человек вступили в сговор, чтобы привести меня сюда. А я этого совершенно не ожидала. Я был зол. Я устал. По правде говоря, у меня было сильное похмелье. Я подумывал о том, чтобы просто сбежать. Но почему-то не стал этого делать. Я вернулся в здание и вошел в дверь хранилища . Все по-прежнему были там. Все так же смотрели на меня, холодно и яростно. Я сел, не желая - не в силах - встретиться с кем-либо взглядом. И тут большой лысый парень, единственный человек в комнате, которого я не узнала, взял на себя ответственность.

Он был профессиональным интервентом. К нему обращаются, когда хотят быть уверенными в исходе вмешательства. Моя управляющая компания заплатила за то, чтобы он руководил процессом. Такие услуги стоят недешево, и он хорошо знал свое дело. Не было ничего, чего бы он не видел. Не было ни одной моей реакции, которую бы он не предсказал. Он объяснил, что сейчас, как он знает, я испытываю гнев, но в какой-то момент я смогу простить людей в этой комнате за то, что они сделали. Я сказал ему, чтобы он отвалил с моими глазами. Прощение казалось мне маловероятным. Я был измотан. Меня крутило. Я был в подвешенном состоянии. Накануне вечером я был в "Барни" и открыто и честно разговаривал со своими знакомыми. Теперь же меня окружали так называемые друзья, которые лгали мне, которые обманом заставили меня думать, что у меня есть новая работа, чтобы заманить меня сюда. Они были развратниками. Я не могла понять, почему, если они так переживали, они не могли просто прийти ко мне домой и поговорить со мной обычным образом? Простить? К черту. Я был очень далек от прощения.

Каждый в комнате написал мне письмо. Они зачитывали их одно за другим. Письма, как правило, были довольно краткими. Большинство из них я, похоже, вычеркнул из своей памяти. Я слушал Джейд и других, как они рассказывали мне о том, что их беспокоит мое поведение, что я пью и злоупотребляю наркотиками. Я был не в том состоянии, чтобы слушать их. Насколько мне было известно, мои пороки не превышали нескольких пива в день, виски и, возможно, пары сигарет. Я не просыпался с пустой бутылкой водки в руке, окруженный лужей собственной рвоты. Я не прятался в притонах для наркоманов, не курил опиум, не был не в состоянии работать и не выходил из-под контроля. Когда Джейд заговорила, я, помню, подумал: неужели ты спровоцировала это только потому, что считаешь, что я не был идеальным парнем? Конечно же, это не так. На самом деле она узнала о вмешательстве всего за несколько часов до этого. Но мой гнев и разочарование заронили в мою голову мысли, которых там не должно было быть.

Но одно письмо поразило больше всего. Его написал человек, которого я знал меньше всех. Мой адвокат, с которым я почти никогда не встречался лицом к лицу, говорил со спокойной искренностью. "Том, - сказал он, - я не очень хорошо тебя знаю, но ты кажешься мне хорошим парнем. Все, что я хочу тебе сказать, - это то, что это уже семнадцатое вмешательство, на котором я побывал за свою карьеру. Одиннадцать из них уже мертвы. Не будьте двенадцатым".

Его слова прорвались сквозь мой гнев и отрицание. И хотя я все еще воспринимал это как чрезмерную реакцию на несуществующую проблему, его суровая просьба заставила меня склонить голову.

К этому моменту мы просидели уже два часа. Каждый сказал то, что хотел сказать. Все были истощены. Никто больше, чем я.

Что вы хотите, чтобы я сделал?" - умолял я.

Мы хотим, чтобы вы прошли курс лечения, - сказал специалист по вмешательству.

"Реабилитация?

Реабилитация.

Одна вещь, которую вы должны знать о калифорнийских реабилитационных клиниках: они дорогие. Некоторые из них могут стоить до 40 000 долларов в месяц. Сорок тысяч за пребывание в реабилитационном центре против моей воли? Вы, должно быть, чертовски шутите. Сама идея была абсурдной. Но вмешательство потрясло меня. Давление, заставлявшее меня делать то, что мне говорили, было огромным. Ладно, - раздраженно сказал я им. Я пойду в вашу маленькую реабилитационную клинику, если для вас это так важно. Я не буду пить в течение тридцати дней, если вы действительно считаете, что это такая проблема".

Тишина.

Интервенционист сказал: "У нас забронировано место в Малибу, и мы хотим, чтобы вы уехали прямо сейчас".

Ладно, - сказал я. Я пойду домой и разберусь со своим дерьмом. Я смогу сделать это завтра, а может, и послезавтра".

Он покачал головой. Нет. Нас ждет машина. Мы хотим, чтобы вы поехали прямо сейчас. Прямо туда. Никаких объездов.

Я моргнул. Они что, с ума сошли? Это было абсурдно. Неужели я так далеко зашла, что это не могло подождать двадцать четыре часа? Что им говорили люди? Как, черт возьми, мы здесь оказались? Имел ли я вообще хоть какое-то право голоса?

Мне совершенно четко сказали, что у меня нет выбора. "Если вы не получите помощь сейчас, - сказал один из моих менеджеров, - мы больше не сможем вас представлять". Конец.

Мне нужна моя гитара, - сказал я.

Они сказали мне "нет".

Мне нужна смена одежды.