Евангелие становилось книгой жизни.

Ге в эти же годы решил не расставаться с Евангелием; он постоянно носит в кармане исчерканную карандашом, испещренную пометками маленькую книжицу, при всякой необходимости дать совет, во всяком споре то и дело вынимает ее из кармана.

Работая над флорентийскими картинами о жизни Христа, Ге любил повторять, что толкует Евангелие в современном смысле. Теперь он хотел вывести из Евангелия пути для современности.

Осенью 1881 года Толстой переехал с семьей в Москву. Он бродил по кривым московским переулкам, толкался в рыночной толпе, заглядывал под низкие своды темных и душных трактиров, заходил в ночлежные дома. Черной земли, к которой он привык у себя, в Ясной, не было под ногами: она была упрятана под тяжелым булыжником – редкая травка, блеклая и чахлая, пробивалась между камнями. Он ужаснулся. «Прошел месяц – самый мучительный в моей жизни… Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат».

Бедность, нищету он видал и в деревне. Видал, как топили печь, обманывая голодных детей ожиданием обеда, которого в печи не было. Видал бабу, которая обмыла новорожденного похлебкой, – теплой воды в избе не нашлось, а похлебка была пуста и прозрачна. Видел погорельцев, целыми семьями пошедших по миру. Но и после этого городская бедность потрясла его. Московские нищие не носили сумы и не просили христовым именем – они были униженными и опустившимися, дух был в них убит.

Когда в январе 1882 года стали проводить в Москве перепись населения, Толстой решил сам в ней участвовать и привлечь к этому делу побольше состоятельных и образованных людей.

Учение, которое он в эти годы все глубже и шире обдумывал, начало выходить в жизнь. Толстой, ссылаясь на Евангелие, писал, что отношение людей к нищете, к страданиям людским есть корень, основа всего. Он цитировал: «Кто одел голого, накормил голодного, посетил заключенного, тот меня одел, меня накормил, меня посетил». И объяснял: «…то есть сделал дело для того, что важнее всего в мире». Толстой писал, что безнравственно ходить и спокойно заносить по графам, сколько десятков тысяч умирает с голода и холода: «…надо к переписи присоединить дело любовного общения богатых, досужных и просвещенных – с нищими, задавленными и темными».

Ге до той поры ничего не знал о мучительных духовных поисках Толстого. Первые философские сочинения писателя прошли мимо хуторского затворника. Прозрения Левина он в «Анне Карениной» не вычитал. Романы Толстого ему не очень нравились. Он находил их слишком длинными, слишком обстоятельными и слишком бытовыми. Он всю жизнь искал для себя героя по крупномасштабной карте – от Христа до Петра Великого; романы Толстого казались ему заселенными «серенькими», «вершковыми людьми». Ему сказали, что он похож на Левина, он засмеялся.

Он ничего не знал о поисках Толстого. Он был занят своими.

«Старшими братьями» в литературе, которые от «остроумия бытовых картин» шли к «самому задушевному» и «самому дорогому», «из тесного круга на свободу», – к «своему и всемирному», – этими старшими своими братьями он считал Гоголя и Достоевского.

Потом он будет потрясен тем, что, ничего не зная друг о друге, они с Толстым шли плечо к плечу. Невестка, Катерина Ивановна, будет его поддразнивать:

– Я полюбила Толстого раньше, чем вы.

Это прекрасно, это необыкновенно важно для истории дружбы Толстого и Ге!

Ге примчался в Москву к Толстому – не пророку и учителю, он примчался к единомышленнику. Статья о переписи стала искрой, воспламенившей горючее, но огромные запасы горючего – их хватило до конца жизни – Ге накопил сам. Не случайно среди увлеченных фраз «Толстой открыл», «Толстой назвал» Ге очень точно обмолвился: прочитав статью Толстого, «я понял, что я п р а в». Учение Толстого не создало нового Ге, а помогло Ге понять себя, организовало его поиски.

Другое дело: «обнять этого великого человека и работать ему». Это в характере Ге: так же он готов был «работать» Герцену, «работать» передвижничеству. Стасов назвал как-то Ге «идеалом художнической честности, непродажности, стойкости и непреклонности». Но в Ге удивительно сочеталась эта непреклонная самостоятельность, стойкая честность собственного поиска и готовность самоотверженно служить тому, идти за тем, кто открывал те же идеалы. Он был по натуре искателем, но умел быть последователем, быть «вторым». Это оттого, наверно, что к поиску его толкали не логические построения, – чаще внутренняя потребность, веление сердца, «живая мысль». И оттого, что он был добр.

Обращение Толстого «О переписи в Москве» появилось в газете «Современные известия» 20 января 1882 года. На него откликнулись десятки студентов, курсисток, учителей, врачей – пошли с переписными листами по тюрьмам, ночлежкам, публичным домам. Ге, появись он тогда в Москве, был бы, конечно, среди счетчиков. Но к нему на хутор газета попала позже. Вот Ге и приехал к Толстому лишь в конце первой декады марта.

К Толстому (Попытка реконструкции)

Наверно, приезд в Москву, визит к Толстому, встреча не были так бурны и страстны, как описал их Ге.

Он приехал в Москву не один, с женой, – в «Записках» о ней ни слова, – а Анна Петровна понимала этикет.

Хотя, конечно, Толстого «увидел, обнял, расцеловал». Ге вообще часто бросался целовать людей при первой же встрече: некоторые шарахались от него – принимали непосредственность за фамильярность. Но в доме у Толстых его поняли. Софья Андреевна по горячим следам событий писала сестре про Ге: «Какой он милый, наивный человек, прелесть, ему пятьдесят лет, он плешивый, ясные голубые глаза и добрый взгляд».

В воспоминаниях Ге сцена развивается стремительно:

«Увидел, обнял, расцеловал.

– Лев Николаевич, приехал работать, что хотите – вот ваша дочь, хотите, напишу портрет?»

Опять надо разрядить немного эту густоту страсти. Дочери, Татьяны Львовны, дома не было – она каталась на коньках.

Супруги Ге явились, представились, надо думать. Вышел Лев Николаевич, пригласил их в комнаты, познакомил со своими. Софья Андреевна вспомнила тотчас «Тайную вечерю», «Петра», наверно. Возможно, «Милосердие». Лев Николаевич знал и «Христа в Гефсиманском саду», вообще много думал об искусстве в это время.

Татьяна Львовна поступила в Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. Лев Николаевич туда захаживал, беседовал с художниками, спорил. Среди преподавателей было много знакомых Ге: мог возникнуть разговор о нем, о его хуторском сидении. Знакомые, должно быть, его осуждали, но Толстой над внезапным бегством известного художника в деревню, над его молчанием, над темой