Шрифт:
Закладка:
Лондонская The Times щедро сыпала похвалами в адрес премьер-министра. Его речь поразила «своим широким охватом и проницательностью анализа», явилась «плодом глубоких размышлений и богатого опыта»[416]. Реакция The New York Times также была позитивной. «Когда сэр Уинстон Черчилль высказывается о международных делах, мы слышим голос, вероятно, самого компетентного и, безусловно, одного из умнейших специалистов по этому вопросу в свободном мире». Отмечалось, что Черчилль с его призывом к саммиту «говорил от имени всей Европы», выражая «общеевропейский консенсус относительно того, что необходимо попытаться провести встречу»[417]. Однако в разделе новостей того же номера в одной из статей газета признавала, что «англичане, как и французы, несмотря на риск потерпеть неудачу, похоже, больше стремятся к официальным переговорам с лидерами России, чем Вашингтон»[418]. То, что Белый дом и Госдепартамент не выразили Черчиллю сколько-нибудь заметной поддержки, неудивительно. Тон публичных высказываний Эйзенхауэра был уважительным, но едва ли он кого-то обнадеживал, настаивая на том, что «вначале хочет дождаться… от Москвы конкретных доказательств искренности ее намерений»[419]. В Госдепартаменте репортерам напомнили об апрельском выступлении президента, в котором он призывал Советы к резкому изменению политического курса. Джеймс Рестон также сослался на озабоченность официальных кругов по поводу продолжающихся дискуссий по вопросам Кореи и Австрии, где обсуждения на более низком уровне до сих пор не дали положительных результатов. К тому же в США не было уверенности относительно того, кто может выступить законным представителем Москвы на «высшем уровне». Будет ли это Маленков, Берия или, возможно, министр иностранных дел Молотов? «Никто в правительстве Соединенных Штатов не делает вид, что знает ответ»[420]. В Конгрессе лидер сенатского большинства Уильям Ноулэнд сравнил речь Черчилля с попыткой Невилла Чемберлена умиротворить Гитлера в Мюнхене в 1938 году — шокирующее высказывание, учитывая то, как яростно Черчилль протестовал против переговоров Чемберлена с нацистами.
По мнению известного американского репортера Эдварда Марроу, прохладная реакция Вашингтона лишь подчеркивала «ненависть и истерию» американцев. Он писал: «…наша бескомпромиссность наводит европейских союзников на мысль, что на самом деле мы вовсе не стремимся к снижению напряженности… [что мы] решительно настроены действовать так, будто русские должны пойти на все уступки, а мы со своей стороны не уступим ни в чем»[421]. Марроу, как он это часто делал, не боялся критиковать официальную линию Вашингтона и ставить под сомнение его мотивы.
Речь Черчилля озадачила и канцлера Аденауэра. Он был полон решимости сохранить суверенитет и независимость Западной Германии и держать под контролем ее интеграцию с возглавляемым американцами военным альянсом, поэтому не хотел жертвовать свободой Западной Германии, расплачиваясь «за наметившееся взаимопонимание с Советами»[422]. Объединенная Германия, будучи разоруженной и — по крайней мере официально — нейтральной, не могла присоединиться к НАТО или любой другой оборонительной коалиции Запада. Из всех союзников только французское правительство отреагировало на речь Черчилля с энтузиазмом, надеясь, что Францию допустят к участию в ожидаемом саммите Большой четверки.
Хотя у Кремля были свои претензии к речи Черчилля, официально он ее одобрил, в частности, слова о том, что свобода и независимость Западной Европы может совмещаться с признанием потребностей СССР в обеспечении собственной безопасности, и приветствовал его призыв к проведению «конференции на высшем уровне». Правда не упустила возможность подчеркнуть отсутствие единства среди западных союзников, заметив, что «Черчилль, в отличие от некоторых других государственных деятелей Запада, не связывает свое предложение о конференции с какими-либо предварительными обязательствами одной или другой стороны». Это была прямая отсылка к апрельской речи Эйзенхауэра «Шанс на мир», в которой президент выдвинул ряд требований к Кремлю[423]. Однако в кулуарах кремлевские лидеры задавались собственными тревожными вопросами. Черчилль никогда не был в числе их любимых западных политиков. Он решительно выступал за вмешательство Антанты в Гражданскую войну в России, надеясь в союзе с множеством внутренних и внешних врагов советской власти свергнуть новое правительство. Его речь «Железный занавес», произнесенная в Фултоне, штат Миссури, 5 марта 1946 года (ровно за семь лет до смерти Сталина), продемонстрировала окрепшую решимость Запада перед лицом растущей гегемонии Советов в Восточной и Центральной Европе. Но теперь именно Черчилль громче, чем кто-либо другой из западных лидеров, призывал к переговорам. Хотя и Маленков заговорил о переговорах всего через десять дней после смерти Сталина, и делались другие заявления в пользу переговоров, вроде первомайской колонки Эренбурга в Правде, важно понимать, что среди кремлевских лидеров не было полного единодушия по этому вопросу. В своих воспоминаниях Никита Хрущев скептически отзывался об идее переговоров сразу же после смерти Сталина. Относившийся к британскому лидеру с подозрением Хрущев писал, что тот хотел «установить контакты с новым руководством СССР, чтобы не опоздать. Черчилль полагал, что следует воспользоваться смертью Сталина. Новое руководство СССР пока еще не окрепло, и с ним можно будет договориться: „нажать“ на него с тем, чтобы вынудить его к соглашению на определенных условиях»[424]. Кроме того, в Кремле понимали, что Великобритания в западном альянсе играет второстепенную роль, что, несмотря на всю свою славу, Черчилль просто не в состоянии быть посредником между Востоком и Западом и что без одобрения Соединенных Штатов инициативы Черчилля — и даже проведение англо-советского саммита — не приведут
