и тайным козням молодым людей наступил конец. До сих пор Борис нерешительно, со дня на день, оттягивал назначить день, в который должен был совершиться побег Анюты и самокрутка.

Неожиданная никем и внезапно объявленная князем помолвка дочери с Каменским — решила всё. Однажды утром Артамон Алексеевич объявил Борщёвой, а затем и всей дворне, чтобы готовились все пировать.

— На днях у нас будет на дому празднество давно мною желанное, — сказал князь. — Торжественное обрученье кольцами жениха и невесты.

Тоже самое князь, поутру, здороваясь с дочерью, передал и ей в кратких и сухих словах.

— Через денька три-четыре, вас обручат. Молебен будет. Надо разослать всем приглашенье. Оно за раз для всех и объявлением о бракосочетании твоём будет, так как в городе ещё никому не говорено.

Княжна бровью не двинула и только через минуту спросила шёпотом, который всегда в её пылкой натуре означал внутреннюю борьбу и сдержанный бурый порыв.

— В какой же день? Надо же, приглашая, день означить.

— Ну послезавтра что ли... А то хоть и завтра...

— Завтра моё рождение.

— Ах, и то правда! — удивился князь, но каким-то странным голосом, отчасти притворным.

А княжна вспыхнула немного.

"Неужели он забыл? — подумала она. — Первый раз в жизни забыл".

Этот день был всегда самым главным днём в году; за всё её существование. Рождение княжны отец праздновал всегда на всю Москву, ставил его выше всех годовых праздников.

— Ну вот и прекрасно. В рождение и обручим.

Княжна молчала и собиралась уйти к себе.

— Если не желаешь, можно и на другой день. Рождение справим само по себе.

— Мне всё равно! — сухо, резко, чрез плечо, проговорила Анюта с презрительной и злой усмешкой на губах.

— Лучше на другой, — сказал князь, будто не замечая лица и голоса дочери. В рождение все сами приедут поздравить тебя, мы зараз и объявим всем, что на утро в доме другой праздник — твоё обручение. И рассылать не придётся. Этак будет вежливее. Так что ли?

— Как вам угодно, — вымолвила Анюта и вышла вон, из комнаты.

Через минуту Солёнушка, уже знавшая о новости князя,посылала Ахмета на Плющиху к сержанту, а затем к Хрущёву…

— Скажи поди, обрадуй, что наш-то надумал, — говорила, она. — Мы-то дураки — ротозеи — ждали. Время не ведмедь, в лес не уйдёт. А вот он и ушёл. Собирались, собирались, вот и собрались. А говорила ведь я княжне и Борису — спешить надо.

— Да что ж. Какая же беда? — спросил Ахмет.

— Какая? Да ведь они переда забрали, нас обогнали. Княжна всё твердила, пока сосватают, да объявят в Москве, да пока приданое шить начнут, да девичники пойдут — сто раз обвенчается с Борисом Ильичём.

— Ну, а теперь?

— А теперь, слышал: обручат чрез два дня кольцами. А обручение тоже венчанье. Назад нельзя.

— Отчего. Снял кольцо, да другое вздел на палец.

— Дурак. Закон говорит: нельзя. За это ещё хуже ответишь, коли, обручившись с одним, с другим повенчаешься. Вдвое ответишь.

— Да хоть всемеро! Ведь за семь бед один ответ.

— Ничего ты не смыслишь. Надо скорее господ обоих оповестить. Барин Хрущёв надумает, как дело поправить. Надо хоть сейчас бежать им, если не отложит князь обручение.

— А ты кольца украдь за час до начала, — пошутил Ахмет.

— Дурак ты. Вот что! Ну, беги!

Борщёв был, конечно, смущён известием, принесённым татарином, и отправился тотчас сам к приятелю. Его не было дома и пришлось, в ожидании возвращения, посидеть со старухой Основской.

— Скажи мне на милость: кого ждёт Алексей к себе в гости! — спросила она.

— Не знаю.

— Он меня заставил весь верх в доме вычистить и прибрать ради своих гостей, что приедут на побывку к нему на целый месяц.

— Он вам не сказывает, так и я не могу сказать, — отвечал Борщёв.

И молодой человек теперь вдруг догадался, что это именно и была вероятно та квартира, про которую Хрущёв ему говорил, что нашёл для него с молодой женой.

Проскучав со старухой, Борщёв всё-таки дождался приятеля и передал ему дурную весть.

— Что ж? Молодец князь. Надумал ловко. Обручение — половина венчания. Надо нам ноги поднимать. После обручения нельзя венчаться. За это ещё того хуже будет.

— Вот и Ахмет от мамки то же принёс. И она то же сказывает.

— Известно, нельзя. Ну что ж? Ведь мы готовы! — сказал Хрущёв.

— Ахмет говорил, что нужна его буза непременно.

— Отчего?

— А завтра рождение Анюты. Пир всегда на весь мир, у князя в доме. Тут и дворовых всегда своих и чужих угощают. Ахмет и говорит, что без его бузы никак не обойдётся, потому что вся дворня будет гулять и весь день рождения и всю ночь до утра. Нельзя будет Анюте уйти. Надо их всех напоить и уложить пораньше...

— Конечно. Бузой. В простой день опоить зато мудренее, а тут все напьются замертво по дозволению самого князя. Только вот что, братец... Хрущёв почесал, усмехаясь за ухом.

— Что?

— Да и в этом опять не финт ли какой Артамона Алексеевича. Вишь как подогнал. К рождению дочери.

— Нет. Обручение он на следующий день сам назначил.

— Да нас-то подогнал крутить в день рождения княжны.

— Ну, ты опять за своё! — махнул Борщёв рукой.

Эти подозрения Хрущёва относительно князя и его желания натолкнуть дочь на тайный брак с родственником, чтобы заключить потом в монастырь и отделаться от неё на всю жизнь, казались Борису настолько глупыми, даже безумными, что он удивлялся — как приятель, человек умный, мог иметь подобные нелепые мысли.

— Поживём — увидим! отозвался Хрущёв. А лучше скажем так: — поживём — посидим! Вы двое в монастырях, а я при полиции в клоповнике. Меня клопы, а вас люди заедят. А люди куда злее на это, всю кровь высосут.

— Полно балагурить, грустно вымолвил Борис, скажи лучше: что же решить!

— Да быть так. В рождение княжны и заваривать бузу Ахметке, а нам кашу. Бузу-то вычистят холопы живо, в один вечер, а мы расхлебаем своё, когда Богу угодно будет.

— Стало быть надо совсем быть готовым?

— А что? Испугался парень? Не дюж теперь?..

— Ну, а квартира? Это вот, наверху