Бердяев усматривает в христианстве двойственность по отношению к человеку. С одной стороны, человек — существо греховное, с другой — созданное по образу и подобию Божьему. В первом случае его свобода ущемлена, во втором — он есть вершина творения и призван к царствованию. Согласно Бердяеву, «существует соизмеримость между человеком и Богом в вечной человечности Бога». Без этой соизмеримости Бердяев не мыслит самой возможности откровения: «Откровение предполагает активность не только открывающегося, но и воспринимающего откровение». Философ верит в человечность Бога: «Это человек бесчеловечен, Бог же человечен. Человечность есть основной атрибут Бога. Человек вкоренен в Бога, как Бог вкоренен в человека».

Историческое откровение Бердяев считал вторичным по сравнению с откровением духовным. Он чувствовал, что существование христианства в своей исторической, то есть относительной, форме подходит к концу. Вопросы об отношении христианства к творчеству, культуре, общественной жизни требовали новых постановок и новых решений. Однако новая эпоха в христианстве выразилась главным образом в критике и предчувствиях. Со многими представителями русской религиозной мысли начала XX века Бердяева связывала надежда на то, что возможны продолжение откровения в христианстве, новое излияние Святого Духа. Философа обвиняли в ереси, но он не был с этим согласен, поскольку считал, что еретик — человек по-своему церковный, утверждающий свою мысль как ортодоксальную. Бердяев же никогда не претендовал на то, чтобы его религиозная мысль носила церковный характер: «Я просто искал истину и переживал как истину то, что мне открывалось».

Основной темой философа являлась тема творчества. Он отмечал, что постановка этой темы не была для него результатом философской мысли: «Это был пережитый внутренний опыт, внутреннее озарение». Бердяев говорит о том, что его тема творчества гораздо более глубокая, чем ее принято понимать. Ее рассматривают как культурное творчество (науку, литературу и искусство), а потому она «превращается в довольно банальный вопрос о том, оправдывает ли христианство творчество культуры».

Тема Бердяева совершенно иная: «Я совсем не ставил вопроса об оправдании творчества, я ставил вопрос об оправдании творчеством. Творчество не нуждается в оправдании, оно оправдывает человека, оно есть антроподицея. Это есть тема об отношении человека к Богу, об ответе человека Богу». Тему об отношении к человеческой культуре, к культурным ценностям и продуктам Бердяев считает вторичной. Его беспокоил вопрос об отношении творчества и греха, творчества и человека: «Я пережил период обостренного сознания греховности человека. И вошел в глубь этого сознания. То, вероятно, были моменты, наиболее близкие к православию». Каждый переживает тему греховности по-своему: для одних это — неизбежный момент духовного пути, для других — полная отдача себя этому со знанию и бесконечное, изматывающее углубление в него. В первом случае переживание греховности может предшествовать просветлению и возрождению, во втором — к ослаблению жизненной силы, к бесконечному сгущению тьмы. По Бердяеву, «переживание греховности, понятое как единственное и всеобъемлющее начало духовной жизни, не может привести к творческому подъему и озарению, оно должно перейти в другое переживание, чтобы произошло возрождение жизни». Как преодолеть подавленность и перейти к подъему? Этот вопрос всегда беспокоил философа. В традиционных книгах о духовной жизни обычно говорится о том, что просветление благодатью наступает после переживания человеком своей греховности и ничтожества и благодать эта исходит от Бога. Бердяев же задавался вопросом, может ли исходить благодатная сила от самого человека и может ли человек оправдать себя не только покорностью высшей силе, но и своим творческим подъемом. Философу было очень важно понять, что «творчество человека не есть требование человека и право его, а есть требование Бога от человека и обязанность человека». Иными словами, «Бог ждет от человека творческого акта как ответа человека на творческий акт Бога». Точно также Бердяев думает и о свободе: «Свобода человека есть требование Бога от человека, обязанность человека по отношению к Богу».

У Бердяева тема творчества входила в основную христианскую тему о богочеловечестве и оправдывалась богочеловеческим характером христианства: «Идея Бога есть величайшая человеческая идея. Идея человека есть величайшая Божья идея. Человек ждет рождения в нем Бога. Бог ждет рождения в нем человека». Именно на этом уровне, по мнению Бердяева, должен быть поставлен вопрос о творчестве. Мысль о том, что Бог нуждается в ответе человека посредством творчества, кажется философу необычайно дерзновенной, но без этого откровение богочеловечества кажется ему лишенным смысла: «…Божественная драма опрокинута в человеческую драму, то, что вверху, опрокинуто в то, что внизу».

«Творчество для меня не столько оформление в конечном, в творческом продукте, сколько раскрытие бесконечного, полет в бесконечность, не объективация, а трансцендирование… Творческий экстаз (творческий акт есть всегда экстаз) есть прорыв в бесконечность», — пишет Бердяев. Проблему нового религиозного сознания в христианстве философ видит именно в творчестве, для него это — проблема новой религиозной антропологии.

Бердяев снова задается вопросом, как от подавленности, вызванной переживанием греховности, перейти к состоянию подъема, и неожиданно для себя находит ответ: «…Сознание греховности должно переходить в сознание творческого подъема, иначе человек опускается вниз». По Бердяеву, тайна христианства не может исчерпываться тайной искупления: подавленность, раздвоенность и порабощенность преодолеваются в опыте творчества, в котором «раскрывается, что "я", "субъект", первичнее и выше, чем "не-я", "объект"». И все-таки философ считает творчество лишенным всякого эгоцентризма, поскольку в нем есть устремленность к тому, что выше человека: «Творческий опыт не есть рефлексия над собственным несовершенством, это обращенность к преображению мира, к новому небу, к новой земле, которые должен уготовлять человек. Творец одинок, и творчество носит не коллективно-общий, а индивидуально-личный характер. Но творческий акт направлен к тому, что имеет мировой, общечеловеческий, космический и социальный характер. Творчество менее всего есть поглощенность собой, оно всегда есть выход из себя. Поглощенность собой подавляет, выход из себя освобождает».

Озарение, связанное с темой творчества, Бердяев выразил в своей книге «Смысл творчества. Опыт оправдания человека». По его признанию, эта книга «написана единым, целостным порывом, почти в состоянии экстаза». Однако философ считает ее не самым совершенным, хотя и самым вдохновенным, произведением, но именно в ней впервые выражена его оригинальная философская мысль. В «Самопознании» же он сокрушается по поводу того, что не посвятил себя исключительно этой теме, отвлекаясь на другие, менее для него характерные. Бердяев связывает это со своей слабостью и неспособностью к систематическому развитию мысли. Наиболее совершенной он считает свою книгу «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики», в которой сделана попытка