её творить, заставляя всех услышать себя, пусть и с высоты эшафота. И, например, появляется Олимпия де Гуж, которая пишет «Декларацию прав женщины и гражданки», в которой гордо и смело заявляет невиданное и неслыханное, – что женщина тоже человек. Её, правда, за это, конечно убили, голову отрубили гильотиной, чтобы она знала своё место. Но тема эмансипации полов возникает, и от неё уже никуда не отвернуться.

Возникает идея деколонизации. Начинается, как следствие Французской революции, великая революция на Гаити – рабы восстали, прогнали колониалистов. Наверное, вы все слышали труднопроизносимое имя Туссен-Луветюр? Вот он возглавил это восстание чернокожих рабов на Гаити. Итак: революция в колониях. Потом восстают колонии Испанской империи в Южной Америке – и это тоже отголосок Великой Французской Революции, её идей, её эмансипирующего пафоса и дыхания. Начинается освобождение от колониализма.

Начинаются самые разные эмансипационные процессы: свобода женщинам, свобода рабам, свобода колониям! Но во Французской революции, я бы сказал, что это такая головоломка, в которой очень много разных элементов, – но вот именно анархизм, как что-то целостное, или протоанархизм, как диггеры в Английской революции, не вырисовывается.

Вот есть, например, ожесточённое и кровопролитное столкновение либералов с демократами. Как я уже говорил, жирондисты – либералы, продолжатели Монтескье и Локка; они за права и свободы человека, но при этом они – да, за федерализм, но в рамках государства, за свободу провинций. Можно было бы о них сказать: «симпатичные полуанархисты, за права человека, за федерацию», но при этом они же – за власть денежных мешков, они же – за развязывание Францией империалистической «революционной» войны против других стран, чтобы буржуазия могла захватить новые территории. То есть у них (в худшую сторону отличая их от левеллеров Английской Революции) революционный либерализм и федерализм (близкий к протоанархизму и вполне симпатичный мне) сочетается с буржуазным империализмом, с обоснованием социального неравенства.

А с другой стороны, допустим, – против либералов сражаются и убивают их ярые патриоты и демократы, ученики Руссо, – якобинцы. У них есть какие-то элементы социального уравнительства, они вводят ограничения («максимумы») цен на хлеб, какая-то патерналистская политика в отношении собственности, идеи равенства и эгалитарности в духе Руссо, – но при этом они сторонники жёсткой государственной централизации, унификации, диктатуры. И жаждут залить кровью всех несогласных, уничтожить восстание провинций, проповедуют антифедерализм, заявляют, что «террор есть эманация добродетели», и всех несогласных надо перебить! То есть у них как бы присутствует идея равенства (как у либералов-жирондистов как бы намечена идея свободы).

Но в Великой Французской революции мы с вами рельефно видим то, о чём я много говорил на самой первой лекции, посвящённой «Введению в анархизм»: с одной стороны, свобода без равенства, свобода половинчатая, привилегированная и не для всех – у жирондистов (революционных либералов), а, с другой стороны, – равенство без всякой свободы и тоже весьма неполное и частичное – у якобинцев. Это один из самых трагических и поучительных уроков Французской революции, который взывает к анархическому синтезу: соединению последовательной и всеобщей свободы и полного равенства людей – по ту сторону собственности и государства, демократизма, либерализма и патриотизма!

То есть в Революции сталкивается очень много социальных факторов, сил, партий, опробываются разные идеи и программы. В конце концов, вообще приходит Наполеон, диктатура, Империя, несколько десятилетий жутких войн, горы трупов. И всё это, – почти вся Французская революция от начала до конца, с 1789 по 1799 год, – пронизано духом крайнего авторитаризма и централизма. И даже левые группы, которые вроде бы за социальную справедливость, они все жаждут чужой крови и жаждут собственной власти. Если демократизм, то – якобинский, абсолютистский; если социализм, то – казарменный и авторитарный; если либерализм, то – буржуазный, империалистический и захватнический! Такова, увы, характерная черта Великой Французской революции (бывшая наследием векового монархического абсолютизма и преодолённая отчасти лишь полвека спустя Прудоном и Коммуной 1871 года, вставшими на либертарно-федералистский путь социализма).

Если среди вас есть любители и знатоки Французской революции, то вам о чём-то скажут эти имена и названия: «Бешеные», Эбер, Шометт, Марат, Жак Ру и другие радикальные левые движения и вожди. Все они мыслили революцию через диктатуру государства, через государственный патернализм и измеряли степень революционности «тысячами голов» казнённых (как любил говорить Марат). Впрочем, все они справедливо поплатились жизнями за свою изуверскую кровожадность. Но все они, конечно, совершенно не анархисты. Да, надо вспомнить про социальную справедливость, но для этого, казалось им, надо перерезать миллионы людей, при этом нужно захватить власть, установить террор, насадить на смену христианству, новую тотальную религию. То есть это – совершенно не анархические идеи, хотя вроде бы «левые». (Хотя, признаюсь вам, я не люблю использовать слова «левые-правые»: они с самого начала больше запутывали, чем проясняли дело, сводя сложную социальную реальность к примитивной одномерной плоскости, а в наше время и вовсе утратили всякий смысл!) Но их самих очень быстро убивают. Например, помните, пресловутый Жан-Поль Марат? Он тоже считался таким крайним радикалом. Так вот он с самого начала говорит: «Я требую 10 000 голов, потом 1 000 000 голов, больше голов, голов, голов…». И, если уж выбирать, у меня куда больше симпатии вызывает отважная жирондистка Шарлотта Корде, которая его поразила кинжалом и пошла на эшафот за этот подвиг[9], чем сам Жан-Поль Марат, революционность которого в основном состояла в требовании «голов» и обвинении всех вокруг в предательстве революции.

То есть революционность в ходе Великой Французской Революции чаще всего, к несчастью, выступает в такой кровожадной централистской, государственнической форме. Наиболее ярко это воплощается в якобинской диктатуре, царстве террора[10]. А с другой стороны, поборники свободы, как жирондисты и федералисты, очень часто связаны с крупной буржуазией и с наглым и корыстным империализмом.

Со всем этом у анархизма очень мало общего. И для анархизма (и протоанархизма) в Великой Французской революции мало места остаётся. Мы ещё об этом поговорим. Как ни странно, хотя Французская революция – куда более эпохальное, масштабное, грандиозное событие, чем Английская, но поводов поговорить о каких-то анархистских течениях и идеях здесь намного меньше.

Поэтому я бы что сделал, учитывая специфику нашего курса? Во-первых, я бы сказал о стихийном народном анархизме, – о том, о чём говорил Кропоткин. Почти не было теоретиков анархизма или кого-то типа того же Уинстенли. Сторонники социальной справедливости и равенства во Французской Революции были при этом сторонниками террора, централизации, унификации, опеки, единомыслия, диктатуры и государственного абсолютизма. А сторонники каких-то свобод, прав человека и умеренного федерализма были при этом сторонниками социального неравенства, плутократии и империализма. Но на