Шрифт:
Закладка:
С ней приехал младший сын, толстый мальчик в коротких штанишках. Он внимательно и заискивающе смотрел на взрослых, на бабушку, на Раю, на Феденьку, дожидаясь с нетерпением той минуты, когда можно будет все рассказать о себе. Нетерпение было так заметно, что Пуша гнала его от себя, но он не уходил, ворочая голубыми белками глаз, извиваясь толстым, гибким телом, закручивая ногу за ногу, запрокидывая голову и явно выказывая свое упрямое желание остаться со взрослыми. Глаза его блестели любопытством и смущением, толстые ноги в бурых корочках ссадин косолапо топтались, руки тянулись к материнской руке, коротко стриженная голова тыкалась в Пушин живот, — справиться с ним было невозможно.
И когда Феденька спросил его, чтобы как-то развлечь племянника:
— Ну что, Борис Борисович, в школу-то хочется? — тот ответил:
— Нет.
— Почему же так определенно?
— А потому что мне только шесть лет…
— Очень странно! Всем мальчикам в этом возрасте — шесть лет! — очень хочется в школу… А тебе вдруг не хочется.
— А мне мальчиком не хочется быть, — с азартным вызовом выговорил маленький Боря и изогнулся перед дядькой вопросительным знаком, тараща белки глаз. — Мальчиком быть плохо…
— Это почему же?
— А потому! Потому что девочек все любят, а мальчиков нет. Потому что, — говорил он, вытянув шею и вперившись в дядьку, — девочкам не надо зарабатывать деньги, а мальчикам надо.
— Что ж, ты, значит, работать не хочешь?
— Почему? Я хочу… я буду шофером на такси работать, — спокойно, как о решенном деле, сказал малыш.
Розовая Пуша всплеснула руками:
— Новенькое дельце! Мальчиком он не хочет быть!
— Да! — сказал сын с мстительным оскалом крупных зубов.
— Он у нас разочаровался, — со смехом добавила Пуша. — Ему изменила девочка. Тоже мне, Ромео!
— Да! — опять воскликнул маленький Боря. — А у меня теперь три девочки сразу. Если одна изменит, останется две. А если две изменят, то все равно одна останется…
— Вот-вот, одно только на уме, — разглядывая сына как недоразумение, как нечто очень родное, но неприятное, словно прыщ у себя на носу, сказала Пуша и подтолкнула его к двери терраски. — Иди гуляй, надоел ты мне со своими девчонками. И это в шесть-то лет? Что же с ним дальше будет?
Боря ушел, освободившись от мучительных раздумий, и долго стоял на тропинке около лужи, не зная, что ему делать и чем себя занять. Муха, виляя хвостиком, мела им землю, но играть с мальчиком не хотела.
Ра, зардевшись, пошла кормить плачущих детей, а потом весь день ждала от Пуши вопросов, предполагая, что та знает о вечеринке у Сани, что ей обо всем рассказал Борис, и вела себя осторожно, потчуя гостью дачной овсянкой, молочной лапшой, угощая белым хлебом местной выпечки, который был еще теплый, когда Феденька принес его из магазина, — ноздреватый кирпич с румяной, как у белого гриба, вздувшейся коркой. Пуша мазала на большой ломоть масло и ела, смакуя, как лакомство.
Ра ждала, когда Пуша соберется домой, но на улице смерклось, а потом и потемнело, они вдоволь нагулялись, напились вечернего чаю, и только тогда Пуша сказала, что она останется ночевать. Это было еще одной неожиданностью: Ра поймала взгляд мужа, тот все понял и радостно, как только мог, сказал:
— Ну и прекрасно! Завтра пойдем с утра за грибами. Чернушки пошли.
Поздно вечером, когда дети уснули, когда кое-как соорудили на полу спальное место для Пуши, наотрез отказавшейся спать на кровати, которую ей предлагали Ра с Феденькой, все, кроме Нины Николаевны, пошли гулять перед сном.
— Феденька, — сказала вдруг Пуша. — Посиди-ка ты лучше дома. Мы одни погуляем. Не бойся, не украдут.
Земля зашаталась у Ра под ногами, когда она услышала это, а муж ее, ничего не подозревая, пожал плечами и вернулся домой, вызвав в ней злость, словно он предал ее в тяжелую минуту.
— Что-нибудь случилось? — ласково спросила она у Пуши, когда они остались вдвоем.
Но Пуша не ответила на это и сказала:
— Ты не знаешь Бориса. Поплакаться захотелось, а кому поплачешься, кроме тебя? Феденьке? Он его пристяжная. Вот говорят, что если женщине нужна подруга, значит, в семье трещина. Ты заметила, у меня нет подруг? Есть Борькины друзья, знакомые, а больше никого нет… Вчера поругались, я и приехала.
Ра с облегчением вздохнула и с очень искренней благодарностью сказала:
— Спасибо, я бы очень хотела тебе помочь, но что я могу? Ты говори мне… Я буду слушать, а тебе будет легче на душе. Может, и я тебе что-нибудь расскажу. Я еще девчонкой была, ко мне приходили мои подружки и рассказывали о себе. Я, как приемник, настраиваюсь на волну, и людям почему-то становится легче… Ты мне можешь все рассказывать, не бойся… я никому не скажу. Если бы ты меня хорошенько знала, ты бы мне обязательно поверила.
— Я и так верю. Ты действительно приемник, наверное. Я потому и приехала. Но вся беда в том, что ты все знаешь и мне нечего рассказывать.
Ра опять насторожилась и испуганно спросила:
— А что я знаю?
Но и на этот раз тревога была напрасной.
— Нашу жизнь. У нас другой нет. Он шутит и острит, только когда у нас гости. И молчит, когда никого нет. Вот и вся наша жизнь. Ра, милая! Было бы что рассказать! В том-то и беда, что нечего. Иногда мне кажется, что во мне живут собаки. Много разных собак! Одной хочется кусаться, а другой вилять хвостом, третьей выть от тоски, а четвертой хочется, чтоб ее почесали за ухом… Вот и поживи с этой сворой! Измучилась с ними, а прогнать не могу — привыкла. Смешно сказать, но мне иногда хочется влезть в свои старые джинсы, которые я носила, когда мне было лет двадцать, и вот, думаю, тогда все изменится. Однажды сильно болела,
