Одним из таких исландских гениев как раз и был наш Сигюрлаус с Нижнего Обвала, которому в юности удалось к западу от гор сколотить довольно-таки справную тележку для навоза; это знаменательное новшество он посвятил своим землякам и их тяжкому труду. А они стали смотреть на него косо – как почти на все другие шаги по пути прогресса (людям каменного века не очень-то по душе резкие вторжения века бронзового), и полбочки с осью и двумя колесами так и остались гнить между кочек, пока следующие жильцы не порубили их на дрова.

Они шли вниз по склону прочь от хижины, которая в течение трех недель была приютом одного из них, и видели, как пастор и его помощник плетутся в другую сторону, к реке, пешком, ведя лошадей в поводу, поддерживая ящик – довольно примитивный и длинный, который вез один из коней: посылку, отправляющуюся в лучший мир.

С утра Лауси, этот плотник железного века, сколотил своему приятелю гроб из тех деревяшек, которые Магнусу удалось выклянчить у богатеев из Лощины. «Тоже мне, нашли себе занятие! Голь перекатную в дерево заколачивать перед отправкой в адский огонь!» С такими словами Кристмюнд распростился со своими досками – той жалкой каплей материала, которую и принес пасторский помощник. На целый гроб его едва хватало, так что покойника повезли в открытой форме, словно какой-нибудь кусок хлеба.

Небо было высоко, и насколько хватало глаз простиралась ровная, как стол, сентябрьская гладь моря, а у банки – заштилевшая шхуна. В погоде ощущалась усталость, этот штиль был не чем иным, как упадком сил: до того над фьордом целых полсуток бесновался шторм, хлестал причал солеными бичами, а лодки загонял в Угол. А нынешнее затишье было как будто после разгрома, моховина была взъерошена и побита, на всех приливных полосах разбросаны водоросли. И все же великолепие этого утра портили чаичьи полчища, заполонившие воздух: похоже, сюда прибыли на слет чаек все птицы Северной Исландии, над всем берегом вокруг Затона раздавалось хлопанье крыльев. Фьорд превратился в место рыбьеслизистого пиршества.

Когда они шагнули вон из хижины, слегка подкрепившись (кашей из исландского мха), Лауси сказал что-то насчет того, что там, наверно, кита на берег выкинуло, – но большой туши нигде не было видно, и после этого плотник занялся сооружением гроба. Но едва они немного отошли от Хуторской хижины, Гест заметил, что на взморье что-то блестит, а с Затона, с одного из тресколовных судов Кристмюнда – открытого просмоленного барка, – донесся крик. Посередине судна стоял корабельщик с поднятым веслом. – Что они делают? – спросил мальчик.

– Похоже, чаек удят, – шутливо ответил Лауси, а потом пошутил еще основательнее: – А может, души уловляют.

Но когда они дошли до берега, где над приливной полосой проходила одна из тропок до Нижнего Обвала, то увидели, что все взморье под голосящими чайками было полно мелких рыбешек, посверкивавших как серебро в свете пасмурного утра: ночь выкинула рыбу на сушу полными горстями. А когда они прошли вдоль приливной полосы чуть подальше, туда, где она расширялась, а тучи чаек над ней были гуще, то их глазам представилось еще большее количество этого дара моря. Приливная полоса была одной сплошной блестобрюхой кучей рыбы, которая все завалила – яблоку негде упасть, – а чайки различных видов и порой какой-нибудь залетный ворон вились над этой кучей, скакали или шагали по ней, радостно поклевывая. Собачка Юнона ринулась вперед и принялась облаивать птиц в воздухе.

– Что это за рыба?

– Кажется, селедка, – ответил фермер, и они перешли на приливную полосу. Лауси – легконогий, овечьекожеобутый – поскакал по камням, выбирая самые сухие, склонился над этим месивом и поднял одну рыбешку. – Да, селедка. Дохлая. Она сама по себе сдохла. Такое бывает. Она иногда выбрасывается на сушу, как киты. Достаточно, чтоб в косяке завелся всего один мутильщик…

– Смотри-ка: они нас зовут. – Гест указал на Затон.

Теперь на корабле стояли уже трое, а остальные корабельщики сидели на скамьях для гребцов и кричали новоиспеченным отцу и сыну что-то неразборчивое. Больше всего это было похоже на брань и ругань. Но как им – береговым – помочь корабельщикам на воде? Те же, вроде, на помысел выехали? Но вскоре Гест и Лауси сообразили, в чем у тех трудность: корабль не мог проплыть из-за селедки. Селедка заполонила весь фьорд. Что же случилось? Корабль увяз в селедке. Один из корабельщиков попробовал пользоваться веслом как лопаткой, на манер венецианских гондольеров, в надежде, что ему хоть так удастся протолкнуть судно вперед. Его товарищи последовали его примеру – но барк не продвигался ни на шаг, все море было одной сплошной кашей из наижирнейшей селедки.

– Они как будто во льдах застряли, – с любопытством проговорил мальчик из-под своих пухлых щек.

– Я такого раньше не видал, – ответил седобородый и почесал затылок, держа шапку в руках.

– А они не могут ее наловить вместо трески?

– Да что ты! Эту дрянь не ловят.

– А почему?

– Эта чертовня – не еда, одно мучение!

– От нее мучаются? Живот болит? Или она невкусная?

– Вот уж не знаю. Вроде, кто-то ее скотине крошил, но для людей это не еда.

Гест наблюдал, как собачка недалеко от них обнюхивает чешуйчатое месиво. Кажется, она не могла решить, еда это или нет. Но потом углядела на берегу бурую лисицу с селедкой в зубах и снова умчалась.

– А французы, они вот…

Гест не стал продолжать свой рассказ из уважения к этому своему отцу и его убеждениям. Ну конечно, он прав, ну конечно, это не еда, а отрава, ведь животных, которые сдохли сами по себе, не едят. А ведь эта селедка такая жирная и ладная на вид, прямо сказать – аппетитная, да, почти совсем как та, которой они обедали, пока плыли по морю. Поджаренная, с пылу с жару, иногда с чешуей. И Гест вспоминал эти красивые вечера с тоскливой неохотой – вечера, когда они бездельничали при полном штиле близ банки Дорна[67], и экипаж дремал за трубочкой табака, осоловев от еды, полулежа на свежевымытой палубе вокруг открытого огня посреди Атлантического океана. А еще кто-то зажигал и солнце, и оно плавало, наполовину в воде, у западного края моря, словно сияющий корабельный остов. А затем – безогненная темнота, и ничего не видно – только тлеющие угольки в трубках, попеременно то вспыхивающие, то потухающие в такт непонятным веселым историям на французском да бретонском.

Это были редкие часы на невольничьем корабле…

И тут он увидел, как Юнона последовала примеру лисицы и притащила жирную селедку с