— Извините, — заговорил смотритель робким голосом, но сохраняя в лице все то же напряженно-грозное выражение, — я не понимаю, за что вы изволили рассердиться. Может быть, я не так вас титуловал? Извините! не в моих правилах обижать проезжающих. Если едет граф, говорю: ваше, сиятельство; едет генерал, говорю: ваше превосходительство. Но я не имею чести знать… вашей подорожной… Я, кажется, ничего такого не сказал… а если сказал, простите великодушно… Я горд, я горяч, но я…

Каютин усмехнулся.

— Да неужели у вас в самом деле нет лошадей? — спросил он самым кротким голосом и попятился, а руки спрятал за спину.

Тогда смотритель храбро сделал шаг вперед…

Лошадей точно не было, о чем всего лучше свидетельствовали дормез и бричка чудовищной формы, стоявшие перед станционным двором.

Нечего было делать! Каютин отправился дожидаться в станционную комнату.

Здесь прежде всего кинулось ему в глаза чрезвычайное обилие разных птиц: дупелей, бекасов, куличков, скворцов, пеночек, куропаток, коростелей, снигирей, жаворонков, курочек, перепелок. Все они, без сомнения, прежде оглашали окрестные леса и болота своими песнями и криками; но жестокосердный смотритель содрал с них кожу вместе с перьями, высушил их, наклеил на „лоскутки и развесил в рамках для украшения своей комнаты и услаждения господ проезжающих. В этой догадке убеждало Каютина и несколько ружей, грозно смотрящих со стен и из углов комнаты. Еще яснее свидетельствовала о свирепых наклонностях смотрителя старая медвежья шкура, валявшаяся на полу. Обилие птиц отняло законное место даже у портрета генерала Блюхера и других художественных произведений, обыкновенно украшающих смотрительские комнаты. Только одна картина была здесь, изображавшая высокую, растрепанную женщину, едва державшуюся на ногах, и низенького человека, охватившего ее талию; подпись: Наполеон, восстановляющий Францию. Место бюстов заменяли чучела огромных глухарей с красными глазами, расставленные по углам и повешенные на полке под потолком, по протяжению одной стены. Невольный страх охватил Каютина, когда он поднял голову вверх: глухари, казалось, готовы были всей стаей кинуться на него и заклевать его своими черными клювами.

Кроме множества птиц, никаких особенных украшений в комнате не было. Ее мебель составляли: старый кожаный диван, несколько таких же стульев, два стола и длинное зеркало, склеенное из нескольких кусков, так что одна половина лица казалась в нем смуглою и кривилась вправо, а другая белою и кривилась влево. На середине потолка висело чучело огромного орла с разверстым клювом. Орел этот блистательно довершал ужас, наводимый комнатой.

За столом сидело три проезжих господина, из которых один сразу поразил Каютина необыкновенной тучностью. В ожидании лошадей они играли в карты, покуривали и пили пунш, принадлежности которого находились на другом столе. Мухи черными тучами слетались к сахару и производили в комнате непрерывное жужжанье, болезненно действовавшее на нервы.

При появлении Каютина все три проезжие господина покинули карты и начали с чрезвычайным любопытством осматривать его. Каютин в благодарность за такое внимание кивнул им слегка головой.

— Нашего полка прибыло! — сказал с любезностью тучный проезжий, с красного лица которого лил пот ручьями.

Его черная с брандебурами венгерка и жилет были расстегнуты; складка рубашки приподнялась, так что сбоку можно было любоваться его широкой грудью, густо обросшею черными волосами. Он курил из длинного чубука с огромным янтарем; на чубуке висел потертый бархатный кисет, вышитый на манер стерляжьей чешуи.

— Смею спросить, — продолжал тучный господин, — вы тоже проезжий?

— Так точно.

— А откуда изволите ехать?

— Из Петербурга.

— Куда?

— В К ***скую губернию.

— В собственное поместье?

— Нет, к родственнику.

— А ваши родители живы?

— Нет, умерли.

— Батюшка ваш был помещик?

— Помещик.

— Тоже К***ский?

— Так точно.

— Значит, вы там и родились?

— Нет, родился я в Выборге, когда еще отец мой служил.

— А, стало быть вы, так сказать, уроженец морских волн?

— Справедливо.

Тучный господин пустил густую струю дыму.

— Не прикажете ли пуншику? — спросил Каютина другой проезжий, занимавшийся приготовлением себе нового стакана.

— Сделайте одолжение, — подхватил тучный господин. — Без церемоний, по-дорожному!

— Вы чувствительно нас всех обяжете, — прибавил нежным голосом третий проезжий.

Каютин не отказался.

— Извините за нескромный вопрос, — продолжал расспрашивать тучный господин, — как ваша фамилия?

— Так-то.

— А чин?

— Такой-то.

— Где изволите служить?

— Я теперь не служу.

— Так служили… где, смею спросить?

— Там-то.

— Женаты?

— Нет.

Допросив Каютина по пунктам, тучный господин затянулся и обратился к картам.

Нервы Каютина нисколько не были раздражительны: он удовлетворил терпеливо и даже с любезной готовностью любопытству тучного господина и стал в свою очередь допрашивать его.

— А вы из каких мест?

— Ярославский.

— Помещик?

— Помещик.

— Смею спросить фамилию?

— Турманалеев, Александр Аполлоныч.

— А чин?

— Поручик, вышел в отставку в 182* году.

— Большое имение у вас в Ярославской губернии?

— Да будет душ тысячи три… да еще в Костромской и в Симбирской.

— А всего?

— Да до пяти тысяч душ наберется.

— Женаты-с?

— Женат.

— Есть дети?

— Есть.

Короче: Каютин продолжал расспрашивать тучного господина, пока находил в своей голове вопросы. И тучный господин с той же обязательной любезностью удовлетворял его любопытству. Каютин хотел уже перейти с расспросами к другим двум проезжающим, но господин Турманалеев предупредил его.

— А вот они, — прибавил он, окончив собственную биографию и указывая на молчаливых своих товарищей, — мышкинские обыватели: Андрей Степаныч Андрюшкевич и Владимир Владимирович Виссандрович, — едут по собственной надобности… — и пересказал, куда они едут, зачем, где служили, по скольку у них душ и прочее, из чего Каютин заключил, что мышкинские обыватели, подобно ему, были уже в свою очередь допрошены.

Каютин знал, что у нас без того не встретятся два незнакомца, чтобы не расспросить друг друга: как зовут, какой чин и прочее, и ему приятно было встретить новое подтверждение своей мысли.

Расспрашивая, он попивал пунш и следил за игрой. Мышкинские обыватели были молчаливы и мрачны: игра поглощала все их внимание. Напротив, господин Турманалеев, болтая и покуривая, не обращал ни малейшего внимания на игру; ясно было, что ему все равно: проиграть или выиграть, лишь бы убить несколько часов скучного ожидания; но ему везло. Он беспрестанно выигрывал, погружая свои выигрыши, довольно тощие, в огромный бумажник, лежавший перед ним на столе.

„Сколько денег, сколько денег! — подумал Каютин, не без жадности рассматривая раскрытый бумажник тучного господина, где целыми кипами лежали сотенные и двухсотенные бумажки, ломбардные билеты и серии. — Тут по крайней мере тысяч пятьдесят будет… пятьдесят тысяч! И ведь вот не повези ему — он спустит их в десять минут и через час забудет о своем проигрыше… А ты хлопочи, трудись, ночи не спи, страдай, рискуй своим счастьем, чтоб достать