С горечью и отвращением Гаутама зажмурил очи. Он почувствовал, что настал час великой жизненной перемены, и решил без промедления уйти из мира.

Кликнув возничего Чанну, он велел привести коня. Перед тем как окончательно порвать с прежней жизнью, он захотел в последний раз взглянуть на сына. Но личико мальчика было закрыто нежной материнской рукой.

«Если я уберу ее руку, жена может проснуться, - подумал Гаутама, - и мне будет трудно уйти от них. Я вернусь сюда и увижу сына, когда обрету истину».

Выбежав во двор, он вскочил на коня и поспешил поскорее покинуть селение. Верный Чанна поскакал за ним вслед. И тогда на пути явился коварный искуситель Мара, повелитель темной любви и смерти.

- Возвратись! - попытался остановить он Гаутаму. - И через семь дней ты станешь владыкой мира!

- Я ищу не власти, - ответил Гаутама, - но истины. Я иду, чтобы стать буддой.

И Мара последовал за ним, как тень, чтобы подстеречь миг, когда настигнет Гаутаму темное вожделение и просочатся в его сердце неприязнь и зло. Когда людское жилье осталось далеко позади, Гаутама спешился, мечом срезал себе волосы, отдал меч и все украшения Чанне и велел ему подготовить родных к долгой разлуке. Чанна заплакал, а конь пал замертво под прощальной лаской хозяина.

И он решил стать саниасином, чтобы в размышлениях обрести путь, ведущий к избавлению от мук. Обменяв свое платье на рубище у случайного прохожего, он вступил на трудный путь исканий.

Семь лет он метался в поисках этого неведомого пути. Искал истину в священных тайнах брахманов, искал ее в себе, умерщвляя плоть голодом и бичеванием, подолгу жил в джунглях, где одни только звери могли слышать его. И вдруг на него снизошло откровение. Случилось это, когда он сидел, погруженный в себя под деревом пипалой на берегу реки Неранджары, вблизи города Гая (ныне Бодх-Гая, на юге Бихара).

Демон зла, бог смерти Мара наслал на «просветленного» страшные бури. Но страха не было в сердце Будды. Мара послал ему своих дочерей, которые стали соблазнять отшельника всеми радостями жизни. Но желание было убито в сердце Будды. Только сомнение могло еще отвратить его от избранного пути. Четыре недели, днем и ночью, ходил Будда вокруг дерева, пытаясь одолеть сомнение. И победил.

Гаутама сделался Буддой. Он познал «арь-ясатва» - «четыре благородные истины»: 1) существование страдания: существовать - значит страдать, 2) причина страдания - желание, которое только возрастает при удовлетворении, 3) прекращение страдания - уничтожение желаний, 4) путь, ведущий к такому уничтожению, - это благородный «восьмеричный путь» - «арьяштангамарга».

Современный буддизм многолик. Сотни всевозможных сект в различных странах по-своему толкуют заповеди Шакья-Муни. Но и по сей день от Бирмы до Сингапура и от Сиккима до Японии неизменной остается основа учения - «арьясатва», ее «восьмеричный путь».

Буддийский праздник (Патан)

«Восьмеричный путь», или «арьяштангамарга», - своего рода лестница, ступенями которой являются:

1) «праведные воззрения», дающие понимание благородных истин;

2) «праведные устремления», предполагающие решимость следовать благородным истинам;

3) «праведные речи» (отказ от лжи, клеветы, поношения);

4) «праведное поведение», включающее запрет вредить всякой жизни;

5) «праведный образ жизни», или попросту честность в житейских делах;

6) «праведное усердие», то есть постоянство в преодолении дурных помыслов;

7) «праведная память», или постоянное самонапоминание о том, что все проявления мира не более чем иллюзия;

8) «праведное самоуглубление» - самоусовершенствование через отказ от всего земного, достижение внутреннего спокойствия, бесстрастия, избавление даже от такой благородной радости, которая следует за освобождением от мирских уз.

Эта последняя ступень - квинтэссенция буддийской этики, ибо моральное самоусовершенствование буддистов резко разнится от христианского. Оно не предполагает абсолютизацию таких понятий, как «добродетель», «любовь к ближнему» и т. п. У него иная, высшая цель: спокойствие, самоуглубление, полная уравновешенность, совершенство. Знаменитое «самьяк-самадхи», о котором распространяется столько слухов, вокруг которого наворочено столько невежественной чепухи, в метафизике буддизма выступает синонимом полной невозмутимости.

Как тут не вспомнить нарочито заостренные парадоксы древней секты чань, более известной в Европе как дзэн (по японскому прочтению этого же иероглифа): «Встретишь будду - убей будду». Это означает, что религиозную истину верующий может обрести лишь в самом себе. Путем сосредоточения и внезапного, как удар молнии, озарения. «Сатори» - по-японски.

И еще одна аналогия по ходу дела. Заповедь из древнеиранской «Авесты»: «Благая мысль, благое слово, благое деяние».

Первую проповедь нового учения Будда произнес в парке, недалеко от современного Бенареса.

Бенарес, или Варанаси, встретил меня жарой и невиданным столпотворением. Казалось, вся Индия брела под убийственным солнцем на раскаленные бестеневые набережные Ганги. Сотни тысяч паломников в разноцветных сари и белых дхоти тянулись вдоль разгороженного толстыми бамбуковыми стволами спуска к ступеням, застроенным всевозможными культовыми сооружениями, к лодочным пристаням. В этой бурлящей толпе, над которой перетекали ясно видимые волны горячего воздуха, сновали фокусники, продавцы сластей, водоносы, заклинатели змей, ловкие воришки, соблазнительно накрашенные танцовщицы и хироманты. После Бомбея с его атомными лабораториями и ажурными антеннами нацеленных во вселенную радиотелескопов я почувствовал себя заброшенным в далекое прошлое. Вокруг меня была совершенно другая Индия, знакомая по сказкам «Тысячи и одной ночи», по набившим оскомину сказкам о факирах и волшебниках. Не знаю, как насчет волшебства, а факиров, точнее, бродячих садху (факиром, напомню, строго говоря, называется йог-мусульманин) я видел великое множество. Одни из них, прошив нижнюю губу и язык острым трезубцем, обрекли себя на вечное молчание. Другие, тяжело опираясь на посох, стучали по мостовой деревяшками, утыканными (остриями вверх!) гвоздями.

- Можно взглянуть? - я подошел к одному из таких подвижников и опустил в его нищенскую чашку рупию.

Он с готовностью показал стопу с привязанной веревками гвоздевой щеткой.

- Снимите, пожалуйста, - я прибавил еще одну рупию.

- Хотите купить, сэр? - «мученик» с неожиданно лукавой улыбкой протянул мне свою «босоножку».

- Нет. У меня, кажется, другой размер. Но я хотел бы взглянуть на ваши подошвы.

Отвязав и другую деревяшку, садху опустился на ступеньку и, приняв классическую асану «лотоса», сложил ноги пятками вверх. Следы от гвоздей были четкими и глубокими, но кожа выглядела совершенно целой, хотя и несколько воспаленной.

Еще две рупии я истратил на право сфотографировать другого садху, поразившего меня синим цветом абсолютно нагого тела. Именно синим, а не серым, как у сотен его единоверцев. Оказалось, что аскет ежедневно намазывается коровьим навозом, который уже потом припудривает