Эта девочка из Нью-Йорка,

но ему не принадлежит.

Эта девочка вдоль неона

от самой же себя бежит.

Этой девочке ненавистен

мир – освистанный моралист.

Для нее не осталось в нем истин.

Заменяет ей истины твист.

И с нечесаными волосами,

в грубом свитере и очках

пляшет худенькое отрицание

на тонюсеньких каблучках.

Все ей кажется ложью на свете,

все – от Библии до газет.

Есть Монтекки и Капулетти.

Нет Ромео и нет Джульетт.

От раздумий деревья поникли,

и слоняется во хмелю

месяц, сумрачный, словно битник,

вдоль по млечному авеню.

Он бредет, как от стойки к стойке,

созерцающий нелюдим,

и прекрасный, но и жестокий

простирается город под ним.

Все жестоко – и крыши, и стены,

и над городом неспроста

телевизорные антенны,

как распятия без Христа…

И все мы на минуту почувствовали себя разочарованными и разуверившимися. А галдеть и хохотать начали только минуты через полторы. Но все равно ужасно хотелось узнать, кто же эти романтические битники, живущие в прекрасном, но и жестоком городе (наш город тоже был прекрасным, но совершенно не жестоким, а какой же трагизм без жестокости!). Кто ищет, тот всегда найдет: откуда-то сделалось известным, что у битников есть свой король – писатель Джек Керуак. Это и звучало как-то маняще: Джек Керуак, Джек Керуак…

А потом началась настоящая жизнь. И разочарований и трагизма в ней оказалось столько, что дико было бы даже вспомнить, что когда-то хотелось набираться его из книг. Но все-таки когда в девяностых на каком-то уличном лотке вспыхнуло полузабытое имя Джек Керуак, я сразу ухватился за эту мягкую книжонку, – и что же? Она оказалась на украинском языке. Вот что значит мировая слава!

Но, в общем-то, острое желание его прочесть к тому времени сменилось рядовым любопытством: попадется – прочту. Так что и московское издание 2002 года, объединившее «Сатори в Париже» и «Бродяги Дхармы», я прочел с большим опозданием.

Начало было интригующим: «Случилось так, что в какой-то из десяти проведенных мною в Париже (и Бретани) дней я испытал особого рода озарение, которое, казалось, вновь изменило меня, задав направление всей моей жизни на ближайших лет семь, а может, и больше: по сути, это было сатори: японское слово, означающее «внезапное озарение», или «внезапное пробуждение», или попросту «удар в глаз». Кто бы этого не хотел – пережить озарение, пусть даже и чужое.

Но дальше все пошло в таком духе: «В аэропорту в автобусе какой-то американец, похоже, из живущих во Франции, с невозмутимым наслаждением попыхивал трубкой и разговаривал со своим приятелем, только что прилетевшим другим самолетом, из Мадрида, что ли. В моем же самолете мне так и не довелось поговорить с уставшей американской девушкой-художницей, потому что уже над Новой Скотией она забылась сиротливым и бесчувственным сном, от нью-йоркской усталости, и может, потому, что ей часто приходилось проставлять выпивку оставшимся смотреть за ее ребенком – в любом случае не мое это дело. В Айдлвилде она поинтересовалась, не хочу ли я в Париже отыскать какую-нибудь старинную подружку. Нет (на самом деле, неплохо было бы).

Потому что более одинокого в Париже человека трудно себе представить. Было шесть утра, шел дождь, и я доехал из аэропорта в город на автобусе, куда-то в район улицы Инвалидов, потом остановил под дождем такси и спросил водителя, где похоронен Наполеон, и не то чтобы мне это было важно, просто я знал, что это где-то неподалеку, но через пару минут раздраженного, как мне показалось, молчания он в конце концов ткнул пальцем и сказал «là» (там)».

Так и потянулось – ни интересных событий, ни интересных образов, однообразный небрежный говорок типа «в этом столовняке я увидел двух довольно клевых чувих, перетирающих за остывшим чайком конторские новостишки, покуда мрачные дальнобойщики с неподъемными подносами искали, куда им приткнуться, матеря, должно быть, пока еще про себя этих профурсеток»… Тянуть так можно долго, но зачем? И сатори не впечатлило, тем более что я и не понял, в чем оно заключалось. Для культового писателя как-то не слишком впечатлило.

«Бродяги Дхармы» начинались позавлекательнее: «Как-то в полдень, в конце сентября 1955 года, вскочив на товарняк в Лос-Анджелесе, я забрался в «гондолу» – открытый полувагон и лег, подложив под голову рюкзак и закинув ногу на ногу, созерцать облака, а поезд катился на север в сторону Санта-Барбары», – путешествия на товарняках и попутках в юности были одним из моих любимейших времяпрепровождений. На дороге, когда не знаешь, где окажешься к вечеру и где будешь ночевать, мною овладевало необыкновенно сладостное ощущение полнейшей свободы. Это было ни с чем не сравнимое счастье – высушить только что выстиранные носки на поваленном дереве близ речушки, чьего имени тебе так и не суждено узнать. И герой Керуака знал толк в этих радостях.

«Я жарил сосиски на свежесрезанных заостренных палочках над углями большого костра, там же разогревал в жарких красных ямках банку бобов и банку макарон с сыром, пил свое давешнее вино и праздновал одну из чудеснейших ночей моей жизни. Забрел в воду, окунулся, постоял, глядя в великолепное ночное небо, на вселенную Авалокитешвары, вселенную десяти чудес, полную тьмы и алмазов, и говорю: «Ну вот, Рэй, осталось совсем чуть-чуть. Все опять получилось». Красота. В одних плавках, босиком, растрепанному, в красной тьме у костра – петь, прихлебывать винцо, сплевывать, прыгать, бегать – вот это жизнь». Но все-таки Рэй Смит лишь обаятельный обормот в сравнении с главным бродягой Дхармы Джефи Райдером.

«Я увидел Джефи, топающего своей забавной крупной походкой скалолаза, с рюкзачком, набитым книгами, зубными щетками и всякой всячиной, это был его «городской» рюкзачок, в отличие от настоящего, большого, с полным набором: спальный мешок, пончо, походные котелки. Он носил острую бородку, а слегка раскосые зеленые глаза придавали ему нечто восточное, но никак не богемное, и вообще он был далек от богемы (всей этой шушеры, ошивающейся возле искусства). Жилистый, загорелый, энергичный, открытый, сама приветливость, само дружелюбие, он даже с бродягами на улице здоровался, а на все вопросы отвечал не думая, с ходу, и всегда бойко и с блеском.

– Где ты встретил Рэя Смита? – спросили его, когда мы вошли в «Плейс» – любимый