замерзнуть в туалете, открой глаза, надо вернуться в дом, не спи, не вздумай сейчас спать. Горло болело так, словно кто-то насыпал туда битого стекла, голова кружилась; как же здесь темно, и проклятый этот фонарик освещает только крошечный кусочек снега под ногами, главное, не шагнуть снова мимо тропинки, если я опять провалюсь по колено, у меня не хватит сил выбраться, важно не упасть и идти вперед, один шаг, другой — надо держаться тропинки, и она доведет меня до самой входной двери, не спи, нельзя спать, открой глаза.

Вместо входа на веранду тропинка привела меня к калитке — я узнала об этом только после того, как с размаху налетела на нее грудью и выронила фонарик — он продолжал тускло светить из-под снега, и это выглядело так, словно кто-то читает под одеялом; я наклонилась и погрузила руку в снег — пальцы сразу же застыли почти до бесчувствия, и мне пришлось перехватить фонарик в другую руку, чтобы снова не уронить его. Это совсем маленький участок, сказала я себе, здесь невозможно заблудиться, каких-нибудь десять шагов в обратном направлении, и ты обязательно дойдешь до дома, успокойся, просто повернись и иди назад. На калитке даже не было щеколды, просто одеревеневшая на морозе проволочная петля, примотанная к столбу; внезапно я обнаружила, что, зажав фонарик под мышкой, обеими руками старательно разматываю проволоку, и даже почти не удивилась этому — пальцев я уже не чувствовала совсем, но петля неожиданно поддалась и калитка все-таки открылась. Не было смысла брать фонарик в руки, я бы тут же выронила его, я немного наклонилась вперед, чтобы круг света достал до земли, и увидела колею, оставленную нашими машинами, и медленно пошла по ней; если я останусь в колее, он не сможет найти меня по следам, он проснется только через несколько часов, и ему не сразу придет в голову проверить, где я, он подумает, что я сплю, у меня есть время, так просто, почему я не подумала об этом раньше, никаких судорог, никакой пены, говорят, замерзать совсем не больно — ты просто засыпаешь и ничего не чувствуешь, надо просто отойти подальше, лучше всего завернуть за угол, такие большие сугробы, сесть и закрыть глаза, и немного подождать, только почему до сих пор так холодно — невыносимо, ужасно, как можно заснуть, когда тебе так холодно?

Я открыла глаза — фонарик, по-прежнему зажатый у меня под мышкой, слабой полоской светил теперь куда-то наискосок и вверх, не освещая вообще ничего, кроме нескольких десятков сантиметров пустоты. Наверное, его нужно выключить, подумала я, или хотя бы закопать в снег поглубже, а потом я спрячу руки в рукава и попробую наконец заснуть. Вдруг мне показалось, что рядом кто-то есть — это был даже не звук, скорее намек на звук, начало звука, — я подняла голову, но ничего не увидела, и мне пришлось вытащить фонарик из-под мышки, сжать его обеими руками, чтобы он не выпал, и направить луч света прямо перед собой. Он стоял в нескольких шагах от меня, на дорожке — большой желтый пес, худой, с длинными лапами и клочковатой шерстью, и не мигая смотрел на меня. Слабый свет фонарика отразился в его глазах и, сверкнув зеленым, вернулся обратно — пес слегка дернулся, когда луч света коснулся его, но не сдвинулся с места.

— Ты же не станешь есть меня сейчас? — спросила я его; голос мой звучал хрипло и неузнаваемо. Пес не шевельнулся.

— Ты должен подождать, пока я не замерзну, — сказала я тогда, — слышишь? А пока даже не подходи ко мне. — Он стоял неподвижно и просто смотрел на меня, без любопытства, без злобы, как если бы я была каким-нибудь неодушевленным предметом, куском дерева или комком снега.

— Не подходи ко мне, — сказала я еще раз. Это было очень глупо — разговаривать сейчас вообще и тем более разговаривать с ним, но никого больше не было здесь — только я и он, и мне было холодно и очень, очень страшно.

— Знаешь, — сказала я, — если подумать, лучше ты вообще меня не ешь. Даже если я замерзну. Ладно? — Он нетерпеливо переступил с лапы на лапу — у него были большие, массивные лапы с длинными темными когтями, как у волка, только покрытые светлой, завивающейся кольцами шерстью.

— Они будут меня искать, — сказала я, стараясь смотреть ему в глаза, — и если ты… мы же не знаем, кто из них меня найдет, понимаешь? — Он сделал шаг в мою сторону и замер.

— Иди отсюда, — попросила я его, — не мешай мне.

Если он будет здесь стоять, я не засну, подумала я, и мне все время будет так же холодно, а я почти уже не могу этого выносить, надо прогнать его, закричать или бросить что-нибудь тяжелое.

— Уходи. — Я попыталась крикнуть, но получился скорее шепот, слабый и неубедительный, я подняла руку с фонариком и махнула в его сторону — он прищурился, но не отошел. — Уходи, ну пожалуйста, мне и так трудно, если бы ты знал, как мне холодно, я сейчас не выдержу и побегу обратно, а мне обязательно нужно тут остаться, уходи. — Я почувствовала, как слезы — злые, беспомощные, удивительно горячие, бегут по моим щекам, и тогда он подошел совсем близко и нагнулся ко мне — не лизнул, не укусил, а просто придвинул ко мне свою крупную лохматую голову и жарко дохнул мне в лицо.

— Черт, — сказала я, — черт, черт, черт, — и бессильно стукнула кулаком по снегу. — Я знаю, что не смогу этого сделать. Я даже этого сделать не смогу, — и зажмурилась, чтобы слезы перестали течь, и встала, и пошла по колее назад, к дому, светя себе под ноги фонариком.

Пес пошел за мной.

* * *

То, что я не умру, мы поняли не сразу — следующие несколько дней и ночей слились и перемешались в моей памяти, превратившись в нескончаемый муторный сон, в котором жар сменялся ознобом, а жажда — дурнотой; были моменты, когда потолок и стены снова надвигались на меня, как в ту ночь на чердаке, и казалось, что стоит мне только закрыть глаза, как комната, в которой я лежу, немедленно сожмется, съежится до микроскопических размеров и раздавит меня,