сапфир. Все в долине было покрыто инеем, расшвырявшим крошечные огоньки, как миллиарды разбросанных бриллиантов; вершины гор, слегка порозовевшие, были обернуты полосами прозрачного тумана. Медленно поднималось солнце, рассыпая всё новые цвета. Одно и то же дерево, пик менялись, сбрасывали один наряд и надевали другой. Ели также меняли драгоценности, потому что расплавленный солнцем иней превращался в большие капли воды всех цветов радуги. Темная синева неба разжижалась, становилась еще более фиалковой, вплоть до голубой. Звезды гасли на глазах, и начинался день. Еще несколько исправлений, небрежных мазков кистью солнца, и картина закончена. Если красота всего побережья от Сен-Рафаэля до Монте-Карло была земная, осязаемая, сконцентрированная, то здесь она таяла и была бесконечной, недостижимой в своей завершенности, как слишком высокие звуки для уха.

Мы стояли так почти полчаса и снова озябли. Однако теперь стало пригревать солнце. Мы сидели перед палаткой, думая о завтраке. О, если бы кто-нибудь пожелал принести мне завтрак «в постель». Лень что-либо делать. И, кроме того, так трудно ждать и смотреть, как вода не желает закипать сразу, сейчас же, немедленно. С погодой нам везет; опять солнечный день. После завтрака еще 35 км вниз. Спуск значительно мягче, чем вчера, но мы съезжаем так же быстро. Дорога спускается вниз по широкой долине. По бокам огромные, удобно раскинувшиеся деревни и городки — рельефная карта в масштабе 1:1. На протяжении более десяти километров можно передвигать палец по ленте шоссе, остановиться в каком-нибудь bourgade[163] — вот тут направо, далее можно прокладывать маршрут, не вытаскивая карту из кармана. Весь этот вид напоминает мне картинки, нарисованные на тирольских часах с кукушкой, или альпийские литографии конца прошлого века.

В полдень мы останавливаемся на берегу реки, купаемся и едим. Солнце греет, взгляд теряется в вершинах. Меня охватывает типичная горная лень. Можно лежать часами, смотреть, грызть шоколад с изюмом, курить. Можно перестать быть человеком и стать одноклеточным существом, амебой или планктоном.

После обеда доезжаем до Гапа. Городок побольше Барселоннета. Еды — сколько душе угодно. Здесь находятся огромная фабрика сгущенного молока «Нестле» и множество лесопилок. Покупаю несколько банок молока с сахаром. Мы едим его с той же целью, с какой флейшеровский моряк Попай{105} ест свой шпинат. Есть здесь и спирт; сразу покупаю два литра, чтобы не готовить пищу на костре. Конечно, покупаю и большую коробку шоколада. Велосипеды мы оставили под присмотром хозяйки бистро и пошли прогуляться. Замечательные спортивные магазины с прекрасным оборудованием: отличные лыжные ботинки и лыжи. Я заходил «потрогать» и поговорить с торговцами. Они с удовольствием показывали мне всё и объясняли, хотя знали, что я ничего не куплю. Им нравилось, что я разбираюсь в товаре. Чуть не купил прекрасный испанский бурдюк для вина из кожи. Но он был слишком дорогой, и я с сожалением вышел из магазина. У меня темнело в глазах при виде рюкзаков с каркасом за 250 франков. Но я должен довезти немного денег до Парижа. На самом деле я со страхом думаю о возвращении; чем ближе, тем чаще. Подумаю об этом позже.

Прямо из Гапа мы едем на «Кол Байард» — 7 км. Подъезжаем уже к вечеру. Едем очень медленно. Мы собираемся оставить себе немного удовольствия на завтра и присматриваем место для ночлега. Выбираем лужайку у дороги рядом с небольшим ручейком. Небо покрылось тучами, горы исчезли в тумане, душно, жарко. Наверное, будет дождь.

За Ла-Мюр, 21.9.1940

Около десяти распогодилось, и жара стала совершенно невыносимой. Подъезжаем к перевалу Байард. Оводы искусали нам ноги. Перевал составляет 1230 метров. Почти такой же, как Турбач{106}. С перевала спуск; крутой, но длинный, с прямыми участками. На спидометре стрелка уперлась в 60 и зашкаливает. Я отчетливо чувствую сопротивление воздуха. Вдруг слышу стук и лязг; выпала одна бутылка со спиртом. Не остановился. Тадзио через некоторое время поравнялся со мной, обматерил бутылку и «все такие спуски на х…» и снова спрятался за мной. Мы устали от постоянных спусков. В ближайшем городке покупаю еще спирт. Мы стоим перед каким-то домом, к нам подходят два жандарма. Я был уверен, что они хотят проверить наши документы. Но они стояли и просто смотрели. Наконец один подошел и завел разговор: «Ну у вас и багажа». Я улыбаюсь. «А куда вы едете?» — «А Paris»[164], — отвечаю. «Oh, là, là — путь немалый. А у вас есть plaque de vélo?» — Это пластинка, свидетельствующая об уплате налога на велосипед. «Bien sûr»[165], — говорю я и даже не шевельнулся, чтобы ему ее показать. «Ну хорошо, — bon voyage!»[166] И они пошли дальше. Тадеуш долго смотрел на две черные фигуры на дороге и произнес несколько лестных замечаний в адрес всех «французских ментов».

Французский полицейский не всегда умный, порой даже глупый, ограниченный, но, как правило, добродушный и легкий в общении. Наш, польский, тоже не умный, но при этом злой и опьяненный властью. Смесь намного хуже. Редко наша полиция относилась к тебе как к человеку. Для нее польский гражданин был прежде всего личностью «якобы несудимой». Это «якобы несудимый» было специфически польским полицейским определением, которому, в принципе, нет соответствий в остальном мире. Ничего еще не доказано, о тебе мало что известно, но ты уже «якобы несудимый». Первый вопрос нашего полицейского, проверяющего документы: «Чем вы занимаетесь?» Если вы говорили «ничем», это воспринималось как издевательство, неуважение к власти — арест, а скорее, «следственное задержание». Во Франции, при нормальном контакте (например, проверка документов), ни один полицейский не задает таких глупых вопросов. Документы в порядке, круглая печать с «Республикой»{107}, и можно спокойно идти. С момента выезда из Каркассона сегодня в первый раз к нам подошел жандарм, и то пообщаться. Вопрос о plaque был только деликатным напоминанием нам (и, наверное, самому себе), что он все-таки выполняет обязанности стража порядка. О них можно говорить все, что угодно, но здесь чувствуешь свободу, остатки свободы, которая существовала в довоенной Европе во времена моих родителей. И законы, касающиеся иностранцев, ужесточились только десять лет назад. Интересно, в какой современной стране во время войны два иностранца могут так свободно болтаться сотни километров без контроля? О, douce France! Жизнь здесь легче и проще, а человек прежде всего человек. Так легко и приятно не интересоваться ничем, наплевать на всё. Трагично, что эти свободы, процветание, божественное je m’en fiche[167] стали также причиной их падения. Кто знает… Нет! Я этого