Особенно здешние женщины уже в Краковском предместье чувствуют себя на чужбине. Как горцы к своим снежным вершинам, так люди Старого Города привязываются к этим серым каменичкам; и когда из них выходят на свет, сразу чувствуется, что там выросли. Их жизнь, обычай, речь, всё намощенно старым ароматом прошлого.

Та славная торговка Старого Города ужасно ругается, но посмотрите на неё, когда плачущего ребёнка утешает! Её слёзы также льются по лицу ручьём и готова неловкому проходимцу отвесить пощёчину напоминания, не щадя зубов, но уверенно отдаст последний грош из-за любви к Богу.

Кажется, что эти стены, к которым столько прильнуло памяток, что воспитали столько работящих поколений, и над колыбелью сегодняшнего прошептали таинственную молитву, которая удержала их на дороге любви и правды.

За костёлом Св. Иоанна, который имеет такую чужеземную физиономию, что в него заходить не чувствуется охоты, повернув направо и пройдя несколько шагов, стоит, стиснутая двумя более сильными соседками, каменичка с тремя окнами, с тремя этажами и чердаком. Вытянулась вверх, как те сосны в лесу, когда слишком тесно растут, высокая, достаточно, однако, красивая, по внешности сразу видно, что помнит давние лета. Она всё-таки не такая маленькая, как кажется с улицы; длинные дворы, идущие вглубь, и растянувшиеся строения делают её довольно обширной. Не было спереди места для широких ворот, только приличная калитка, закрытая обитыми дверями, ведёт в коридор и достаточно тёмную лестницу, не очень удобную, но сильно и безопасно построенную.

По той самой лестнице, в-потёмках, но с очевидным знанием местности, спешил поздним уже вечером 11 июня 1860 года молодой, запыхавшийся парень… а бежал, точно опасался, что его догонят.

Миновав все три этажа, он добрался до ещё менее удобных, чем вначале, узких, стремяночных ступеней и остановился наконец у маленькой дверцы чердака, ручку которой начал искать, видимо, дрожащей от утомления или чувства рукой.

Когда-нибудь в другое время он нашёл бы её легко, теперь, смешавшийся, искал бы, может, долго, если бы изнутри кто-то не отворил и голос, выходящий оттуда, не спросил живо:

– А кто это там? А, это ты! Иисус Христос! – начала женщина, стоящая со свечой в руке, довольно тучная, в одной руке держащая свечу, в другой длинные чётки. – Кто бы догадался, что ты не найдёшь ручки? Что с тобой? А знаешь который час? Не напрасно ты так припозднился… Франи, дитя моё, с тобой что-то случилось?

Она приветствовала его такими прерывистыми словами, от ног до головы меряя неспокойными глазами, ища следа, по которому могла бы как можно скорей догадаться о приключении, которое было причиной его задержки.

Но на разгорячённом лице молодого парня видна была только усталость, поспешность и какое-то необычное чувство, блестевшее в искрившихся глазах.

– Тихо, матушка, тихо! Смилуйся, не гневайся на меня! Объяснюсь сразу, но, ради Бога, закроем двери, потому что я не уверен, что за мной не гонятся.

– А, что ещё за новости! Франи, жизнь моя! – с возмущением прервала женщина. – Что же ты… ты мог учинить, чтобы тебя кто преследовал и ловил? А, говори! Пожалуй, какое-то несчастье.

Молодой человек упал при дверях на стульчик, голову опустил назад, руку приложил к груди, словно хотел удержать биение сердца… и нескоро смог откликнуться.

– Ничего! Ничего, матушка, нет несчастья… но тихо! Расскажу всё и ручаюсь, что гневаться не будешь. Что стало, то хорошо стало… no-Божьему… по-польски!

Говоря это, он улыбнулся, поднимая глаза.

Картина этих двоих людей, в минуту, когда начинался разговор, была достойна внимательного взгляда: эта испуганная старушка, склонившаяся над сыном, и юноша, которому живое дыхание подавляло слова, в вечернем освещении складывались в полную таинственности группу.

Противоречие двух фигур более странным делало их доверчивое сближение. Женщина, очевидно, происходила из народа, была ребёнком улицы, загорелым в тяжёлой работе; на лице её возраст, страдания, несдерживаемые чувства вырыли преждевременные следы старости, когда её сын имел лицо дивно облагороженное, изнеженную внешность, аристократичные черты, выражение честное и задумчивое, лоб точно мыслями приподнятый, и фигуру Антиноя, оживлённого какой-то идеей. Легко было отгадать, что жертвой преждевременных морщинок цвели румянцем эти щёки, что этот рост и эта красота, и эта мысль, расцветшая в его голове, были взлелеяны дыханием материнской груди, что это честная, простая женщина отдала свою жизнь, чтобы ребёнка сделать королевичем.

И был им тот красивый её Франек, над которым нагнувшись неспокойно, она следила за каждым его движением.

Старая Ендреёва устремила на него эти глаза матери, которые проникают насквозь в глубину и добывают из неё скрытую на дне тайну, слегка положила свою сморщенную и натруженную руку на потом облитый лоб и вздохнула потихоньку.

– Франку, сердце моё, не лги из заботы обо мне, что сталось, не отстану, пусть я узнаю, от меня ты не должен иметь тайн. Ты знаешь меня, знаешь, что я мужественная, что вынесу всё, но также достойна знать всё.

– Матушка, – ласково и мягко улыбаясь, сказал парень, – не имею ни малейшей причины лгать, ничего плохого не сделал, будь спокойна… но у меня дух перехватило и говорить не могу… мне даже стыдно такой изнеженности… сейчас… всё и всё расскажу.

Первая комната, в которой происходила эта сцена, была довольно обширной, два её окна, как обычно на чердаке, помещённые в выставках, днём её хорошо должны были освещать. Хоть низкая, она была аккуратной, побелённой, прибранной даже, но тем старым обычаем, который отличает давнюю веру и работу труженников Христа. В комнате разместилось всё хозяйство, и богослужение, и мастерская, и гостиная.

Молельни сначала были по стенам, при окнах, у белого ложа матроны, над дверями, на потолке даже. Так издавна у нас религией просачивалась жизнь, религия примешивалась ко всему, а эти символы, знаки, надписи, изображения имели целью неустанно напоминать человеку, что вера не есть пустым словом и церемонией, что без её прав ни уснуть, ни пробудиться, ни двинуться нельзя. Каждый грешный отход от заповедей и примеров наказывал сразу крест Спасителя, изображение Богоматери, святой знак или слово, вырезанное над головами. Каждая наша комната была костёлом… каждый чувствовал себя принадлежащим к таинству, каждый имел свой алтарь, на котором молился. И у старой Ендреёвой на одной стене был распятый Христос, вырезанный, в занавесках, в цветах, пальмах, а под ним Ченстоховская, также прибранная… и маслянная лампада, там часто питаемая оторванным от уст грошём, горела днём и ночью. Кроме того, у кровати, в окнах было множество святых образков.

Это