Шрифт:
Закладка:
— Не поверил бы, пока сам не увидел.
И на место Мартини, к черному стеклу, идет Билли Биббит.
— Ты рискуешь больше, чем я, — повторяет Хардинг. — Я здесь добровольно. Не на принудительном.
Макмёрфи сидит молча. На лице у него возникает озадаченное выражение, словно он чует какой-то подвох, но не может понять какой. Он просто сидит и смотрит на Хардинга, и довольная улыбка Хардинга вянет, и он принимается ерзать под этим странным взглядом Макмёрфи. Он сглатывает и говорит:
— Между прочим, в отделении мало кто лечится принудительно. Только Скэнлон и… ну, полагаю, кое-кто из хроников. И ты. Да и во всей больнице принудительных немного. Да, не так уж много.
Затем он умолкает, стушевавшись под взглядом Макмёрфи. Помолчав немного, Макмёрфи тихо говорит:
— Брешешь мне?
Хардинг качает головой. Вид у него напуганный. Макмёрфи встает со скамьи и говорит:
— Вы все мне брешете!
Все сидят молча. Макмёрфи ходит туда-сюда вдоль скамьи, ероша себе волосы. Доходит до дальнего края и возвращается к кабинету рентгена, где рентгеновский аппарат шипит на него и плюется.
— Ты, Билли — ты-то точно на принудлечении, боже правый!
Билли делают рентген — он стоит спиной к нам, на цыпочках, положив подбородок на край черного экрана.
— Нет, — говорит он сдавленно.
— Тогда зачем? Зачем? Ты ж молодой парень! Тебе бы рассекать в кабриолете, девчонок цеплять. А это все, — он снова обводит пространство рукой, — зачем оно тебе? — Билли ничего не отвечает, и Макмёрфи поворачивается к кому-то еще. — Скажите, зачем? Вы ноете, вы неделями скулите, как вам здесь невмоготу, как вас достала сестра и все, что она делает, а сами не на принудительном. Я могу это понять про некоторых старперов у нас в отделении. Они тронутые. Но вы, пусть рядовыми прохожими вас не назовешь, но вы не тронутые.
Никто ему не возражает. Он подходит к Сифелту.
— Сифелт, с тобой-то что? Ты же в порядке, не считая припадков. Черт, у меня был дядя, который буянил похуже твоего и дьявола видел к тому же, но в дурке не сидел. Ты мог бы жить на воле, если бы не трусил…
— Вот! — говорит Билли, повернувшись от экрана, весь в слезах. — Вот! Если бы мы не т-трусили! Я бы сег-годня мог выйти, если бы не трусил. Моя м-м-мама давно дружит с м-мисс Рэтчед, и мне бы х-хоть сегодня дали выписку, если бы не трусил! — Он хватает рубашку со скамьи и пытается надеть, но руки слишком дрожат, и он бросает ее и снова поворачивается к Макмёрфи. — Думаешь, я х-х-х-хочу здесь быть? Думаешь, я бы не хотел каб-каб-риолет и под-под-подружку? А над тобой когда-нибудь с-с-смеялись? Нет, ведь ты такой б-большой и крутой! Ну а я не большой и не крутой. Как и Хардинг. Как и Ф-Фредриксон. Как и С-Сифелт. А… а тебя… пос-слушать, нам з-здесь нравится! А… ч-что толку…
Он так плачет, что не может больше говорить, и утирает глаза обеими руками, тыльными сторонами. Одна болячка сковыривается, и чем больше он трет глаза, тем сильнее размазывает кровь по лицу. Кровь попадает в глаза, и он бежит, как слепой, по коридору, задевая стены, с перепачканным кровью лицом, а за ним бежит черный.
Макмёрфи поворачивается к остальным и открывает рот, собираясь что-то сказать, но видит, как они на него смотрят, и молчит. Он стоит с минуту, глядя на эту вереницу глаз, точно ряд заклепок; затем говорит, тихо так:
— Охренеть.
Снова надевает кепку, хорошенько натянув на голову, и садится на свое место на скамье. Возвращаются два техника после кофе и заходят в ту самую комнату; когда открывается дверь — шух, — пахнет кислым, как когда аккумулятор заряжают. Макмёрфи сидит и смотрит на эту дверь.
— В голове как-то не укладывается…
23
На обратном пути в отделение Макмёрфи плелся позади всей группы, засунув руки в карманы зеленых штанов и натянув на голову кепку, с незажженной сигаретой во рту. Все как-то притихли. Билли успокоили, и он шел впереди, между черным и тем белым из шокоблока.
Я отстал и шел позади Макмёрфи, и мне хотелось сказать ему не загоняться, ничего же не поделаешь, а я видел, у него так и вертится думка в голове, как пес вокруг непонятной норы, и один голос ему говорит: «Пес, эта нора не про тебя — слишком большая и черная, и повсюду следы, не то медвежьи, не то чьи похуже». А другой голос резким шепотом охотничьей породы — голос неумный, прямодушный — говорит: «Ищи, пес, ищи!»
Я хотел сказать ему не загоняться и уже был готов подойти и сказать, но тут он поднял голову, сдвинул кепку на затылок и припустил к мелкому черному. Нагнал его, хлопнул по плечу и спросил:
— Сэм, что скажешь, если мы заглянем в столовую на секунду и я возьму блок-другой сигарет?
Мне пришлось поднажать за ними, и от бега сердце запустило тонкую тревожную трель у меня в голове. Даже в столовой я продолжал ее слышать, эту сердечную трель, хотя сердце уже успокоилось. В памяти всплыло, как я стою холодной осенью на футбольном поле, вечером пятницы, и жду, когда мне бросят мяч и начнется игра. Этот звон нарастал и нарастал, так что удержу не было терпеть, и тогда летел мяч, звон прекращался и начиналась игра. И теперь я слышал тот же звон и испытывал то же дикое, неуемное нетерпение. И видел все так же тонко и звонко, как перед игрой и как той ночью, когда недавно смотрел из окна палаты: все такое четкое, ясное и твердое, что даже не верится. Ряды тюбиков зубной пасты и шнурков, разных солнечных очков и шариковых ручек, которые будут сто лет писать по жирному и мокрому, — и все это добро охраняют от грабителей глазастые плюшевые мишки, восседающие на верхней полке над кассой.
Макмёрфи подошел, топоча, к кассе, засунув большие пальцы в карманы, и сказал продавщице дать ему пару блоков «Мальборо».
— Или давай три, — сказал он, усмехаясь ей. — Решил, курить так курить.
Даже когда началось собрание, я продолжал слышать звон. Я вполуха слушал, как они
