Над историческим центром Москвы догорал апрельский закат. С крыш высотных домов, где горизонт не заслоняли дома, можно было видеть алую полосу на западе – и удивительно прозрачный купол небосвода, насыщенный красками, от голубого над алой полосой до иссиня-чёрного на востоке, и словно отверстия в куполе, пронзая его твердь, зажигались вечерние звёзды…

Но в плотной застройке между Рождественкой и Большой Лубянкой не было видно этого плавного перехода красок, и только воздух, звенящий и юный, врывался в лёгкие, напоминая о приходе весны.

По Большому Кисельному переулку в сторону метро характерной походкой, довольно быстро, но в то же время едва заметно вразвалочку, шёл человек.

На вид ему было лет около тридцати. По-конски раздувая ноздри, он жадно вдыхал ароматный воздух весны. Наверное, автору стоило бы написать, что весенний ветер трепал его волосы, но увы – вот уже несколько лет, как он брился налысо и появлялся на публике, блестя гладким черепом.

Нет, конечно, человек, шагавший чуть вразвалку по Большому Кисельному переулку не был скинхедом – те времена, когда выбритая лысина означала причастность к этому движению, уже прошли. Хотя, может быть, он втайне и завидовал их былой популярности – кто знает?

На молодом человеке была чёрная кожаная куртка, небрежно схваченная ремнём, слегка потёртые, но не демонстративно порванные, джинсы и кроссовки.

И конёк-ветер, словно живой, юный, как сам апрель, стремившийся играть в буйных кудрях, но наткнувшийся на холодную гладкую лысину и рухнувший наземь, всё же пытался робко трогать кончики ремня и воротника его кожанки – а вдруг…

Впрочем, пришло время представить нашего героя. Звали его Алексей Вячеславович Усольцев, было ему двадцать девять лет, получив высшее юридическое образование на одном из расплодившихся юрфаков в техническом вузе, формально он, тем не менее, нигде не работал, а неформально – возглавлял небольшую, но перспективную организацию протестной молодёжи. Ещё пару лет назад сказали бы – левой молодёжи, а лет пять назад – красной, или коммунистической. Но теперь ярче и злободневной звучало бесцветное словцо «протестной», и Усольцев, как никто другой, умел нюхом, интуитивно улавливать веяния времени вплоть до самых тонких оттенков и умел оборачивать их в свою сторону.

Талант чувствовать новое и уметь к нему приспособиться не был чужд Усольцеву.

И шёл он домой после встречи с куратором из Федеральной Службы Безопасности, после конструктивного обсуждения интересных и взаимовыгодных проектов.

После Кропачёво Артём пошёл курить в тамбур.

Большинство пассажиров плацкартного вагона спали, кто побогаче, с бельём и матрасом, а кто победнее, на голой полке, кто-то громко храпел, а кто-то, ворочаясь, жеманно возмущался храпом соседей.

Через одно купе звенели железные подстаканники, да пьяные мужички резались в преферанс при слабом ночном свете, оглашая вагон радостью от вовремя выпавшей карты.

Никому из них не было дела до жилистого парня, ловко соскользнувшего с верхней боковой полки и направившегося посреди ночи в конец вагона.

Тем более, что мало ли кто бегал туда курить…

…Поезд качало, трясло туда-сюда, и в руке ходила туда-сюда зажигалка. Сигарета дрожала в ладони.

Но стоял «собачий час», три-четыре часа утра, когда уснули даже самые отчаянные любители выпить и поговорить. Артём был в тамбуре один.

Поезд шёл на запад, и растущая багровая полоса зари почти догоняла его позади, с востока, с Урала, так же, как сужалась и скрывалась впереди накануне, когда состав отходил от станции, приняв Артёма в теплоту и гул своего пятидесятичетырёхместного вагона.

В своём купе дремали проводники – в столь ранний, или поздний, как посмотреть, час, никто не тревожил их и просил чаю, ни с сахаром, ни без сахара, ни с лимоном, ни без лимона.

Артём слегка поёжился, как перед утренней поверкой, и застегнул под горло новенькую хрустящую куртку.

Но наступало третье утро, когда никто не поднимал его в шесть часов и не заставлял вставать в строй при слепящем свете фонарей под чёрным или сумеречным холодным небом, пронизывающим ветром, слякотным снегом или мокрым дождём.

Он жадно затянулся сигаретой.

Желание взглянуть на это место крутилось в голове Артёма ещё пять лет назад, когда в прицепном вагоне он ехал по этапу на восток, отбывать семилетний срок за нанесение тяжкого вреда здоровью двух или более лиц – статья сто одиннадцатая, часть третья, от пяти до двенадцати, но малолеткам больше десяти давать не положено… Однако тогда окна столыпинского вагона были плотно законопачены, и не удалось не то что рассмотреть вид из окна, а даже различить день и ночь.

По мере того, как приближался рассвет, силуэты деревьев всё яснее проступали на фоне неба за давно немытым стеклом, к которому он прислонился небритой щекой.

И он увидел то, что хотел.

Поезд не снижал скорости, но из темноты выступили две странные каменные фигуры, побольше и поменьше, смотревшие друг на друга – Артём так и не понял, что они символизировали, он-то прекрасно знал из рассказов дяди Фёдора, что случившееся здесь не было нелепой случайностью.

Вагонные колёса равномерно грохотали сквозь молодой семнадцатилетний лес.

Фигуры скрылись из виду, а через несколько километров молодая поросль деревьев сменилась вековыми стволами.

Светало.

Артём ехал домой.

На противоположной стороне Земного шара, на американском континенте Марк Калныньш остановил машину возле небольшого загородного коттеджа, принадлежавшего его давнему приятелю Джеймсу Хантеру.

Оба они по долгу службы занимались Россией.

Но это было единственное, что можно было найти общего между двумя столь разными людьми.

Поэтому их дружба нередко вызывала удивление у коллег и просто знакомых.

В отличие от Калныньша, типичного “self-made-man”, выбившегося в люди из иммигрантских трущоб, Хантер родился в обеспеченной семье и никогда не испытывал материальных затруднений, равномерно продвигаясь по карьерной лестнице.

Калныньшу было чуждо чистоплюйство – он не гнушался